Page 33 - Пелагея

Первым делом она все перемыла да перечистила — самовары, рукомойник медный, таз
(любила, чтобы все в избе горело), — затем принялась за просушку нарядов.

Нарядов — ситцевых и шелковых отрезов, шалей летних и зимних, платков, платьев,
юбок — у Пелагеи были сундуки и лукошки, и для нее не было большей радости, чем
летом, в солнечный день, все это яркое, цветастое добро развесить по своей усадьбе.
Нынче из-за болезни Павла наряды не сушили. И вот пришлось это делать сейчас, в
самое хмурое время, потому что нельзя откладывать до тепла запросто может все
пропасть.
В натопленной избе было жарко и душно, пахло залежалыми ситцами, красками, а
Пелагея блаженствовала.
Она вынимала очередной отрез из сундука, шумно развертывала его, пробовала на
ощупь, на нюх, на зуб, затем вешала на веревку, натянутую под потолком.

А по вечерам у нее была другая радость — приходила Маня-большая пить чай, и они
разговаривали. Обо всем.

О том, что делается в большом мире, в районе, в своей деревне. Старуха все знала, везде
бывала, а уж если начнет топтать да лягать кого — заслушаешься.

Больше всех от Мани-большой доставалось семье Петра Ивановича, ее она терпеть не
могла, потому что, как ни старалась, как ни изворачивалась, не нашла лаза в ихний дом,
и Пелагея не останавливала старуху. А чего останавливать? Не все в чести ходить Петру
Ивановичу, пускай и ему маленько почешут бока. Разговор у них обычно начинался так:

— Ну, видела нашу красавицу? — спрашивала Пелагея?
— Каку?
— Каку-каку… Ясно каку — Антониду Петровну…

Тут темное морщинистое лицо Мани передергивалось, как от изжоги: она почему-то
особенно яростно невзлюбила тихую и беззлобную Тонечку.

— Нашла красавицу. Ни рожи ни кожи… Как уклея сухая…
— Нет, нет, Марья Архиповна, — притворно возражала Пелагея. — Не говори так.
Неладно. Всем люба Антонида Петровна. Кого хошь спроси…
— Да чего спрашивать-то, когда я сама ощупку сделала! Тут недавно в клуб зашла…
Мельтешится с зажигалками…
— С кем, с кем? — переспрашивала Пелагея.

— С зажигалками, говорю, с девочошками-ученицами… И сама-то зажигалка. За
пазухой-то небольно. Разве что ватки сунет — какой бугорок подымется…

— Ватки? — удивленно округляла глаза Пелагея. — Вишь ты, мода-то нынче какая. Ватку
за пазуху суют… И красиво с ваткой-то?

Маня дальше не выдерживала — вскакивала, начинала плеваться, бегать по избе, а уж
насчет речей и говорить не приходится: всю грязь выливала на дочь Петра Ивановича.
Впоследствии, когда Пелагея опять отказала Мане-большой, она частенько и с
раскаянием вспоминала эти постыдные разговоры со старухой, и ей все казалось, что
именно за это злоязычие наказал ее бог. И как наказал? Через кого? А через ту же
самую Тонечку.
Однажды в полдень, незадолго до Нового года, когда Пелагея развешивала у себя в
комнате крепдешиновые отрезы — к этой материи она была особенно неравнодушна, — к
ней забежала продавщица Окся.
— По плюшевкам скучала — привезли! — с ходу объявила Окся.