Page 105 - Петр Первый

– Так, так, – поддакнул Петр. Его веселили шум и споры и в особенности странные эти
рассуждения иностранцев о государстве, о торговле, пользе и вреде… О счастье!
Чудно! – Ну, дальше, дальше говори, слушаю…
– Его величество король Англии и почтенные лорды никогда не утвердят ни один билль,
если только он может повредить торговле… И поэтому казна его величества полна…
Английский купец – уважаемое лицо в стране. И мы все готовы пролить кровь за Англию
и нашего короля… Пусть его величество молодой государь не сердится, если я скажу,
что в России много дурных и не полезных законов. О, хороший закон – это великая вещь!
И у нас есть суровые законы, но они нам полезны, и мы их уважаем…

– Черт-те что говорит! – смеясь, Петр опрокинул высокий кубок на птичьей ножке. –
Поговорил бы он так в Кремле… Слышь, Франц, обморок бы там их хватил… Ну, хорошо,
назови, что у нас плохо? Гамильтон, переведи…

– О, это очень серьезный вопрос, я нетрезвый, – ответил Сидней. – Если его величество
позволит, я завтра мог бы, вполне владея своим разумом, рассказать про дурные русские
обычаи, а также – отчего богатеет государство и что для этого нужно…
Петр вытаращился в его окосевшие, чужеумные глаза. Показалось, – уж не смеется ли
купец над дураками русскими? Но Лефорт, быстро перегнувшись к плечу, шепнул:

– Послушать будет любопытно, – сие филозофия, как обогатить страну.
– Ладно, – сказал Петр, – но пусть назовет, что у нас гадкое?

– Хорошо. – Сидней передохнул опьянение. – По пути к нашему любезному хозяину я
проезжал по какой-то площади, где виселица, там небольшое место расчищено от снега
и стоит один солдат.
– За Покровскими воротами, – подсев со стулом, подсказал Алексашка.

– Так… И вдруг я вижу, – из земли торчит женская голова и моргает глазами. Я очень
испугался, я спросил моего спутника: «Почему голова моргает?» Он сказал: «Она еще
живая. Это русская казнь, – за убийство мужа такую женщину зарывают в землю и через
несколько дней, когда умрет, вешают кверху ногами…»
Алексашка ухмыльнулся: «Гы!» Петр взглянул на него, на нежно улыбающегося
Лефорта.
– А что? Она же убила… Так издавна казнят… Миловать разве за это?

– Ваше величество, – сказал Сидней, – спросите у этой несчастной, что довело ее до
ужасного злодеяния, и она наверно смягчит ваше добродетельное сердце… (Петр
усмехнулся.) Я кое-что слышал и наблюдал в России. О, взор иностранца остер… Жизнь
русской женщины в теремах подобна жизни животных… (Он провел платком по
вспотевшему лбу, чувствуя, что говорит лишнее, но гордость и хмель уже развязали
язык.) Какой пример для будущего гражданина, когда его мать закопана в землю, а
затем бесстыдно повешена за ногу! Виллиам Шекспир, один из наших сочинителей,
трогательно описал в прекрасной комедии, как сын богатого итальянского купца из-за
любви к женщине убил себя ядом… А русские бьют жен кнутами и палками до
полусмерти, это даже поощряется законом… Когда я возвращаюсь в Лондон, в мой дом, –
моя почтенная жена с доброй улыбкой встречает меня, и мои дети кидаются ко мне без
страха, и в моем доме я нахожу мир и благонравие… Никогда моей жене не придет в
голову убивать меня, который с ней добр.

Англичанин, растроганный, замолк и опустил голову. Петр схватил его за плечо.
– Гамильтон, переведи ему… (И громко, в ухо Сиднею, стал кричать по-русски.) Сами все
видим… Мы не хвалимся, что у нас хорошо. Я говорил матери, – хочу за границу послать
человек пятьдесят стольников, кто поразумнее – учиться у вас же… Нам аз, буки, веди –
вот с чего надо учиться… Ты в глаза колешь, – дики, нищие, дураки да звери… Знаю,
черт! Но погоди, погоди…
Он встал, отшвырнул стул по дороге.