Page 108 - Петр Первый

Молчали, ожидали прибытия государя. Наталья Кирилловна благочестиво вздремнула, –
располнела за последние месяцы, стала рыхла здоровьем. Стрешнев осторожно, кряхтя,
поднял четки, упавшие с ее колен на ковер. В палате при Софье стояли часы башенкой.
Их велено было убрать, – раздражали тиканьем, да и сказано: «Никто же не веси часа…»
Время считать – себя обманывать. Пусть его помедленней летит над Россией, потише…

В сенях захлопали двери, морозные голоса разрушили томную тишину, царица, сдержав
зевок, перекрестила рот. Рында, тихий отрок, смиренно доложил о прибытии. Бояре не
спеша сняли гор-латные шапки. Наталья Кирилловна сморщилась, глядя на дверь, но,
слава богу, Петр был в русском платье, еще за дверью сдержал смех и вступил весьма
достойно… «Ноги журавлиные, трудно ему, голубчику, чинно-то», – подумала царица,
просияв приветом. Он подошел под благословение патриарха, спросил про здоровье
больного брата…

Ему спешно нужны были деньги, поэтому и приехал послушно по письму матери слушать
Иоакима. Сел на трон и, будто в пуховики, погрузился в дремотную тишину палаты,
облокотясь, прикрывал рот ладонью – на случай, если подкрадется зевота.

Иоаким вынул из-под черной мантии тетрадь, – рука его по-старчески тряслась, –
медленно перевернул страницу, возвел глаза, надолго прижал персты к осьмиконечному
кресту на клобуке, перекрестясь, начал читать негромко, вязко, с медленной оскоминой:
– …Не тщитесь тем, что, изведя крамолу, привели в мир люди и веси… Скорбит душа
моя, не видя единомыслия и процветания в народах. Град престольный! – безместные
чернецы и черницы, попы и дьяконы, бесчинно и неискусно, а также гулящие разные
люди, – имя им легион, – подвязав руки и ноги, а иные и глаза завеся и зажмуря,
шатаются по улицам, притворным лукавством просят милостыни… Это ли вертоград
процветший? И далее вижу я, – в домах пьянство, сновиденье и волшебство и блуд
кромешный. Муж вырывает жене волосы и нагую гонит за ворота, и жена убивает мужа,
и чада, как безумные, растут подобно сорной траве… Это ли вертоград процветший?.. И
далее вижу я, – боярский сын, и ремесленник, и крестьянин берут кистень и, зажгя
дворы свои, уходят в леса свирепства своего ради. Крестьянин, где твоя соха? Торговец,
где твоя мера? Сын боярский, где твоя честь?
Так он читал о бедствиях, творящихся повсеместно. У Петра пропала зевота. Наталья
Кирилловна, страдая, взглядывала то на сына, то на бояр, они же, как полагалось, уставя
брады, безмолвствовали. Все знали, – дела государства весьма плохи. Но как помочь?
Терпеть – только… Иоаким читал:

– Мы убогим нашим умишком порешили сказать вам, великим государям, правду… До
того времени не будет порядка и изобилия в стране, покуда произрастают в ней
безбожие и гнусные латинские ереси, лютеранские, кальвинские и жидовские… Терпим
от грехов своих… были Третьим Римом, стали вторым Содомом и Гоморрою… Великие
государи, надобно не давать иноверцам строить свои мольбища, а которые уже
построены – разорить… Запретить, чтобы в полках проклятые еретики были
начальниками… Какая от них православному воинству может быть помощь? Только
божий гнев наводят… Начальствуют волки над агнецы! Дружить запретить
православным с еретиками… Иностранных обычаев и в платье перемен никаких не
вводить… А понемногу оправившись да дух православия подымя, иноземцев выбить из
России вон и немецкую слободу, геенну, прелесть, – сжечь!..
Глаза пылали у патриарха, тряслось лицо, тряслась узкая борода, лиловые руки. Бояре
потупились, – слишком уж резко Иоаким взял, нельзя в таком деле – наотмашь…

У Ромодановского глаза пучились, как у рака. Наталья Кирилловна, не поняв ничего, и
по конце чтения продолжала кивать с улыбкой. Петр завалился на троне, выпятил губы,
как маленький. Патриарх спрятал тетрадь и, проведя пальчиками по глазам:
– Начнем великое дело с малого… При Софье Алексеевне по моей слезной просьбе
схвачен на Кукуе пакостный еретик Кви-рин Кульман… На допросе сказал: «Явился-де
ему в Амстердаме некто в белых ризах и велел идти в Москву, там-де погибают в мраке
безверия… (Иоаким несколько помолчал от волнения.) И вы, – говорил он на допросе, –
слепы: не видите, – моя голова в сиянии и устами говорит святой дух…» И приводил
тексты из прелестных учений Якова Бема и Христофора Бартута… А сам, между прочим,
соблазнил на Москве девку Марью Селифонтову, одел ее, – страха ради, – в мужское