Page 12 - Петр Первый

вернусь. Лягем спать. А чуть свет побежим в Китай-город, за Москву-реку сбегаем,
обсмотримся. Там есть знакомые. Я бы давно убежал, товарища не находилось…

– Купца бы найти, наняться – пирогами торговать, – сказал Алешка.
На крыльце бухнула дверь, – уходили гости, треща ступенями. Грозный голос Данилы
крикнул Алексашку наверх.
На Варварке стоит низенькая изба в шесть окон, с коньками и петухами, – кружало –
царев кабак. Над воротами – бараний череп. Ворота широко раскрыты, – входи кто хочет.
На дворе на желтых от мочи сугробах, на навозе валяются пьяные, – у кого в кровь
разбита рожа, у кого сняли сапоги, шапку. Много запряженных розвальней и купецких, с
расписными задками, саней стоят у ворот и на дворе.
В избе за прилавком – суровый целовальник с черными бровями. На полке – штофы,
оловянные кубки. В углу – лампады перед черными ликами. У стен – лавки, длинный
стол. За перегородкой – вторая, чистая палата для купечества. Туда если сунется
ярыжка какой-нибудь или пьяный посадский, – окликнет целовальник, надвинув брови, –
не послушаешь честью – возьмет сзади за портки и выбьет одним духом из кабака.
Там, во второй палате, – степенный разговор, купечество пьет пиво имбирное, горячий
сбитень. Торгуются, вершат сделки, бьют по рукам. Толкуют о делах, – дела ныне такие,
что в затылке начешешься.
В передней избе у прилавка – крик, шум, ругань. Пей, гуляй, только плати. Казна строга.
Денег нет – снимай шубу. А весь человек пропился, – целовальник мигнет подьячему, тот
сядет с краю стола, – за ухом гусиное перо, на шее чернильница, – и пошел строчить. Ох,
спохватись, пьяная голова! Настрочит тебе премудрый подьячий кабальную запись.
Пришел ты вольный в царев кабак, уйдешь голым холопом.
– Ныне пить легче стало, – говаривает целовальник, цедя зеленое вино в оловянную
кружку. – Ныне друг за тобой придет, сродственник или жена прибежит, уведет, покуда
душу не пропил. Ныне мы таких отпускаем, за последним не гонимся. Иди с богом. А при
покойном государе Алексее Михайловиче, бывало, придет такой-то друг уводить пьяного,
чтобы он последний грош не пропил… Стой… Убыток казне… И этот грош казне нужен…
Сейчас кричишь караул. Пристава его, кто пить отговаривает, хватают и – в Разбойный
приказ. А там, рассудив дело, рубят ему левую руку и правую ногу и бросают на лед…
Пейте, соколы, пейте, ничего не бойтесь, ныне руки, ноги не рубим…
Сегодня у кабака народ лез друг на друга, заглядывал в окошки. На дворе, на крыльце не
протолкаться. Много виднелось стрелецких кафтанов – красных, зеленых, клюквенных.
Теснота, давка. «Что такое? Кого? За что?..» Там, в кабаке, в чистой избе стояли
стрельцы и гостинодворцы. В тесноте надышали, – с окошек лило ручьями. Стрельцы
привели в избу полуживого человека, – он лежал на полу и стонал, надрывая душу.
Одежда изорвана в клочья, тело сытое. В серых волосах запеклась кровь. Нос, щеки, –
все разбито.
Стрельцы, указывая на него, кричали:

– И с вами то же скоро будет…
– Дремлете? А они на Кукуе не дремлют…

– Ребята, за что немцы бьют наших?
– Хорошо, мы шли мимо, вступились… Убили бы его до смерти…

– При покойном царе разве такие дела бывали? Разве наших давали в обиду иноземцам
проклятым?

Овсей Ржов, стрелец Пыжова полка, унимал товарищей, говорил гостинодворским
купцам с поклоном:

– По бедности к вам пришли, господа честные гости, именитые купцы. Деваться нам
стало некуда с женами, малыми ребятами… Вконец обхудали… Жалованье нам не идет
второй год. Полковники нас замучили на надсадной работе. А жить с чего? Торговать в