Page 16 - Петр Первый

Двор у него на посаде был небольшой, на огороде – одно дерево с грачиными гнездами,
но ворота и изба – новые. «Вот они, пирожки, калачики, – обрадовался Заяц, когда
увидел свой двор, – вот они медовые, голубчики, выручают меня».
Калитку отворила рябая баба с вытекшим глазом. Заяц оттолкнул ее, и Алексашка с
Алешкой шмыгнули следом. «Вы куда? Зачем?» – кинулся было он к ним, но махнул
рукой и пошел в избу. Сел на покрытую новой рогожей лавку, начал себя оглядывать, –
все рваное. Закрутил головой, заплакал.

– Убили меня, – сказал он кривой бабе. – Кто бил, за что, не помню. Дай чистое надеть. –
И вдруг заорал, застучал о лавку: – Баню затопи, я тебе приказываю, кривая собака!

Баба повела носом, ушла. Мальчики жались ближе к печи, занимавшей половину избы.
Заяц разговаривал:
– Выручили вы меня, ребята. Теперь – что хотите, просите… Тело мое все избитое, ребра
целого нет… Куда я теперь, – возьму лоток, пойду торговать? Охти мне… А ведь дело не
ждет…

Алексашка опять подмигнул Алешке. Сказал:
– Награды нам никакой не надо, пусти переночевать.

Когда Заяц уполз в баню, мальчики залезли на печь.
– Завтра пойдем вместо него пироги продавать, – шепнул Алексашка, – говорю – со мной
не пропадешь.
Чуть свет кривая баба заладила печь тестяные шишки, левашники, перепечи и подовые
пироги – постные с горохом, репой, солеными грибами, и скоромные – с зайчатиной, с
мясом, с лапшой. Федька Заяц стонал на лавке под тулупом, – не мог владеть ни единым
членом. Алексашка подмел избу, летал на двор за водой, за дровами, выносил золу,
помои, послал Алешку напоить Зайцеву скотину: в руках у него все так и горело, и все – с
шуточками.

– Ловкач парень, – стонал Заяц, – ох, послал бы тебя с пирогами на базар… Так ведь
уйдешь с деньгами-то, уворуешь… Больно уж расторопен…
Тогда Алексашка стал целовать нательный крест, что денег не украдет, снял со стены
сорок святителей и целовал икону. Ничего не поделаешь, – Заяц поверил. Баба уложила
в лотки под ветошь две сотни пирогов. Алексашка с Алешкой подвязали фартуки,
заткнули рукавицы за пояс и, взяв лотки, пошли со двора.
– Вот пироги подовые, медовые, полденьги пара, прямо с жара, – звонко кричал
Алексашка, поглядывая на прохожих. – Вот, налетай, расхватывай! – Видя стоявших
кучкой стрельцов, он приговаривал, приплясывая: – Вот, налетай, пироги царские,
боярские, в Кремле покупали, да по шее мне дали, Нарышкины ели, животы заболели.

Стрельцы смеялись, расхватывали пироги. Алешка тоже покрикивал с приговором. Не
успели дойти до реки, как пришлось вернуться за новым товаром.

– Вас, ребята, мне бог послал, – удивился Заяц.
Михайла Тыртов третью неделю шатался по Москве: ни службы, ни денег. Тогда на
Лубянской площади дьяки над ним над-смеялись. Земли, мужиков не дали. Князь
Ромодановский ругал его и срамил, велел приходить на другой год, но уже без воровства
– на добром коне.

С площади он поехал ночевать в харчевню. По пути встретил старшего брата, и тот ругал
его за несчастье и отнял мерина. Не догадался отнять саблю и дедовский пояс,
полосатого шелка с серебряными бляхами. В тот же вечер в харчевне, разгорячась от
водки с чесноком, Михайла заложил у целовальника и саблю и пояс.
К Михайле прилипли двое бойких москвичей, – один сказался купеческим сыном, другой
подьячим, – вернее попросту – кабацкая теребень, – стали Михайлу хвалить, целовать в
губы, обещались потешить. С ними Михайла гулял неделю. Водили его в подполье к