Page 15 - Петр Первый

Этого человека положили в чьи-то лубяные сани. Стрелец Овсей Ржов, взлезши на них,
стал говорить все про то же: как немцы по злобе убили едва не до смерти доброго купца
и как верхние бояре скоро всю Москву продадут на откуп иноземцам… Алексашка с
Алешкой пробрались к самым саням.

Алешка, присев на корточки, сразу признал в избитом того самого, пухлого, с
маленькими глазками, в заячьей шапке, посадского, кто на Лубянке продал ему два
подовых пирога. От него несло водкой. Стонать он устал. Лежа на боку, мордой в соломе,
только повторял негромко:
– О-ох… Отпустите меня, Христа ради…

Овсей Ржов, крестясь, кланялся церквам и народу. Стрельцы нашептывали в толпе.
Разгоралась злоба. Вдруг закричали: «Скачут, скачут…»
От Спасских ворот по санному следу скакали два веадника. Передний – в стрелецком
клюквенном кафтане, в заломленном колпаке. Кривая сабля его, усыпанная алмазами,
билась по бархатному чепраку. Не задерживая хода, бросив поводья, он врезался в
толпу. Испуганные руки схватили коня под уздцы. Всадник быстро вертел головой,
показывал редкие желтые зубы, – широколобый, с запавшими глазами, с жесткой
бородкой… Это был Тараруй, – как прозвали его в Москве, – князь Иван Андреевич
Хованский, воевода, боярин древней крови и великий ненавистник худородных
Нарышкиных. Стрельцы, завидя, что он в стрелецком кафтане, закричали:

– С нами, с нами, Иван Андреевич! – и побежали к нему.
Другой, подъехавший не так шибко, был Василий Васильевич Голицын. Похлопывая коня
по шее, он спрашивал:

– Бунтуете, православные? Кто вас обидел, за что? Говорите, говорите, мы о людях день и
ночь душой болеем… А то царь увидел вас сверху, испужался по малолетству, нас послал
разузнать…
Люди, разинув рты, глядели на его парчовую шубу, – полМосквы можно купить за такую
шубу, – глядели на самоцветные перстни на его руке, что похлопывала коня, – огонь
брызгал от перстней. Люди пятились, ничего не отвечали. Усмехаясь, Василий
Васильевич подъехал и стал стремя о стремя с Хованским.

– Отдайте нам в руки полковников, мы сами их рассудим, вниз головой с колокольни, –
кричали ему стрельцы. – О чем бояре наверху думают? Зачем нам мальчишку царем
навязали, нарышкинского ублюдка?
Хованский утюжил краем рукавицы полуседые усы. Поднял руку. Все стихли…

– Стрельцы! – Он привстал в седле, от натуги побагровел, горловой голос его услышали
самые дальние. – Стрельцы! Теперь сами видите, в каком вы у бояр несносном ярме…
Теперь выбрали бог знает какого царя. Не я его кричал… И увидите: не только денег, а и
корму вам не дадут… И работать будете как холопы… И дети ваши пойдут в вечную
неволю к Нарышкиным… Хуже того… Продадут и вас и нас всех чужеземцам… Москву
сгубят и веру православную искоренят… Эх, была русская сила, да где она!
Тут весь народ так страшно закричал, что Алешка испугался: «Ну, затопчут совсем…»
Алексашка Меньшиков, прыгая по саням, свистал в два пальца. И разобрать можно было
только, как Тараруй, надсаживаясь, крикнул:
– Стрельцы! Айда за реку в полки, там будем говорить…

На площади остались только распряженные сани да Алешка с Алексашкой. Избитый
посадский приподнялся, поглядел кругом припухлыми щелками и долго отсмаркивался.

– Дяденька, – сказал ему Алексашка, подмигнув Алешке, – мы тебя до дому доведем, нам
тебя жалко.

Посадский был еще не в своем уме. Мальчики повели его, он бормотал, спотыкался.
Вдруг: «Стой!» – отталкивал мальчишек и кому-то грозился, топал разбухшим валенком.
Шли за реку, к Серпуховским воротам. По дороге узнали, как его зовут: Федька Заяц.