Page 160 - Петр Первый

столу и угостил пивом.
В середине дня к шинку подкатила золоченая карета со страусовыми перьями на крыше,
проворно выскочил напудренный, весь в голубом шелку, камер-юнкер фон Принц и,
расталкивая рыбаков и рыбачек, с испуганным лицом пробирался к московитам,
стучавшим оловянными кружками. На три шага от стола снял широкополую шляпу и
помел по полу перьями, при сем отступил, рука коромыслом, нога подогнута.
– Его светлейшество, мой повелитель, великий курфюрст бранденбургский Фридрих
имеет удовольствие просить ваше… (Тут он запнулся. Петр погрозил ему.) Просит
высокого и давно желанного гостя пожаловать из сей жалкой хижины в отведенное
согласно его сану приличное помещение…
Алексашка Меньшиков впился глазами в голубого кавалера, пхнул под столом Алешку:
– Вот это политес… На цыпках стоит, – картинка… Парик, гляди, короткий, а у нас – до
пупа… Ах, сукин сын!..
Петр сел с фон Принцем в карету. Ребята поехали сзади на простой телеге. В лучшей
части города, в Кнейпгофе, для гостей был отведен купеческий дом. Въехали в
Кенигсберг в сумерках, колеса загремели по чистой мостовой. Ни заборов, ни
частоколов, – что за диво! Дома прямо – лицом на улицу, рукой подать от земли –
длинные окна с мелкими стеклами. Повсюду приветливый свет. Двери открыты. Люди
ходят без опаски… Хотелось спросить – да как же вы грабежа не боитесь? Неужто и
разбойников у вас нет?
В купеческом доме, где стали, – опять – ничего не спрятано, хорошие вещи лежат
открыто. Дурак не унесет. Петр, оглядывая темного дуба столовую, богато убранную
картинами, посудой, турьими рогами, тихо сказал Алексашке:
– Прикажи всем настрого, если кто хоть на мелочь позарится, – повешу на воротах…

– И правильно, мин херц, мне и то боязно стало… Покуда не привыкнут, я велю карманы
всем зашить… Ну, не дай бог с пьяных-то глаз…

Фон Принц опять вернулся с каретой. Петр поехал с ним во дворец…
Прошли туда через потайную калитку огородом, где плескал фонтан и на лужайках
темнели кусты, подстриженные то в виде шара, то петуха или пирамиды. Фридрих
встретил гостя в саду, в стеклянных дверях, протянул к нему кончики пальцев,
прикрытые кружевными манжетами. Шелковистый парик обрамлял его весьма
пронзительное лицо с острым носом и большим пробитым лбом. На голубой через грудь
ленте переливались бриллиантовые звезды.

– О брат мой, юный брат мой, – проговорил он по-французски и повторил то же по-
немецки. Петр глядел на него сверху, как журавль, и не знал, как называть его – братом?
Не по чину… Дяденькой? Неудобно. Светлостью или еще как? Не угадаешь – еще
обидится…
Не выпуская рук гостя и пятясь, курфюрст ввел его по ковру в небольшой покой. У Петра
закружилась голова, – будто ожила одна из любимых в детстве картинок, что висели у
него в Преображенском. На мраморном, весело топившемся камине помахивали
маятником дивной работы часы, украшенные небесной сферой, звездами и месяцем.
Мягкий свет стенных с зеркалом трехсвечни-ков озарял шпалерные картины на стенах,
хрупкие стульчики и лавочки и множество красивых и забавных вещиц, коим трудно
найти употребление. Ветки с цветами яблонь и вишен в тонких, как мыльный пузырь,
высоких кубках.
Курфюрст вертел табакерку, острые глаза его были добродушно полуприкрыты. Усадил
гостя у огня на такой легонький золоченый стульчик, что Петр больше держался на
мускулах ног, боясь поломать вещицу… Курфюрст пересыпал немецкую речь
французскими словами. Наконец помянул о военном союзе. Тут Петр понял.
Застенчивость немного сняло с него. На голландско-немецком матросском языке
пояснил, что здесь он инкогнито и о делах не говорит, а через неделю прибудут великие
послы, – с теми и надо говорить о мире.