Page 165 - Петр Первый

– Ваше царское величество простит нам то законное нетерпение, с каким мы стремились
увидеть юного героя, повелителя бесчисленных народов и первого из русских,
разбившего губительные предрассудки своих предков.
Отдирая руку от лица, Петр кланялся, складывался, как жердь, и видел, что смешон до
того, – вот-вот дамы зальются обидным смехом. Смущение его было крайнее, немецкие
слова выскочили из памяти.
– Их кан нихт шпрехен… Я не могу говорить, – бормотал он упавшим голосом… Но
говорить не пришлось. Курфюрстина Софья задала сто вопросов, не ждя ответа: о погоде,
о дороге, о России, о войне, о впечатлениях путешествия, просунула руку ему под локоть
и повела к столу. Сели все трое – лицом к мрачному залу с темными сводами. Мать
положила жареную птичку, дочь налила вина. От женщин пахло сладкими духами.
Старушка, разговаривая, ласково, как мать, касалась сухонькими пальчиками его руки,
еще судорожно сжатой в кулак, ибо ногтей своих он застыдился на снежной скатерти,
среди цветов и хрусталя. Софья-Шарлотта угощала его с приятной обходительностью,
приподнимаясь, чтобы дотянуться до кувшина или блюда, – оборачиваясь с
прельстительной улыбкой:
– Откушайте вот этого, ваше величество… Право, это стоит того, чтобы вы откушали…

Не будь она так красива и гола, не шурши ее надушенное платье, – совсем бы сестра
родная. И голоса у них были как у родных. Петр перестал топорщиться, начал отвечать
на вопросы. Курфюрстины рассказывали ему о знаменитых фламандских и голландских
живописцах, о великих драматургах при французском дворе, о философии и красоте. О
многом он не имел понятия, переспрашивал, дивился…

– В Москве – науки, искусства! – сказал он, лягнув ногой под столом. – Сам их здесь
только увидел… Их у нас не заводили, боялись… Бояре наши, дворяне – мужичье
сиволапое – спят, жрут да молятся… Страна наша мрачная. Вы бы там со страху дня не
прожили. Сижу здесь с вами, – жутко оглянуться… Под одной Москвой – тридцать тысяч
разбойников… Говорят про меня – я много крови лью, в тетрадях подметных, что-де я
сам пытаю…
Рот у него скривился, щека подскочила, выпуклые глаза на миг остекленели, будто не
стол с яствами увидел перед собой, а кислую от крови избу без окон в Преображенской
слободе. Резко дернул шеей и плечом, отмахиваясь от видения… Обе женщины с
испуганным любопытством следили за изменениями лица его…

– Так вы тому не верьте… Больше всего люблю строить корабли… Галера «Принкипиум»
от мачты до киля вот этими руками построена (разжал наконец кулаки, показал мозоли)
… Люблю море и очень люблю пускать потешные огни. Знаю четырнадцать ремесел, но
еще плохо, за этим сюда приехал… А про то, что зол и кровь люблю, – врут… Я не зол… А
пожить с нашими в Москве, каждый бешеным станет… В России все нужно ломать, – все
заново… А уж люди у нас упрямы! – на ином мясо до костей под кнутом слезет… –
Запнулся, взглянул в глаза женщин и улыбнулся им виновато: – У вас королями быть –
разлюбезное дело… А ведь мне, мамаша, – схватил курфюрстину Софью за руку, – мне
нужно сначала самому плотничать научиться.
. . . . . . . . . . . . .

Курфюрстины были в восторге. Они прощали ему и грязные ногти, и то, что вытирал
руки о скатерть, чавкал громко, рассказывая о московских нравах, ввертывал матросские
словечки, подмигивал круглым глазом и для выразительности пытался не раз толкнуть
локтем Софью-Шарлотту.
Все – даже чудившаяся его жестокость и девственное непонимание иных проявлений
гуманности – казалось им хотя и страшноватым, но восхитительным. От Петра, как от
сильного зверя, исходила первобытная свежесть. (Впоследствии курфюрстина Софья
записала в дневнике: «Это – человек очень хороший и вместе очень дурной. В
нравственном отношении он – полный представитель своей страны».)
От шипучего вина, от близости таких умных и хороших женщин Петр развеселился.
Софья-Шарлотта пожелала представить ему дядю, брата и двор. Петр полез в карман за
трубкой, странно улыбаясь маленьким ртом, кивнул: «Ладно, валяйте…» Вошли герцог