Page 178 - Петр Первый

неслыханных претензий удовлетворить никак невозможно…»
Тут еще горше, чем в Голландии, узнали, что такое европейский политик. С горя ездили
в оперу, дивились. Посетили загородные замки. Были на великом придворном
машкараде…

Петр совсем собрался уже ехать в Венецию. Из Москвы от Ромодановского и Виниуса
пришли письма о стрелецком бунте под Новым Иерусалимом.
.. . . . . . . . . . . . .

«…Мин хер кениг… Письмо твое, июня 17 дня писанное, мне отдано, в котором пишешь,
ваша милость, что семя Ивана Милославского растет, – в чем прошу вас быть крепких, а
кроме сего ничем сей огнь угасить не мочно…
Хотя зело нам жаль нынешнего полезного дела, однако сей ради причины будем к вам
так, как вы не чаете… Питер…»
За обедней в Успенском соборе князь-кесарь, приложась к кресту, вошел на амвон,
повернулся к боярам, посохом звякнул о плиты:
– Великий государь Петр Алексеевич изволит быть на пути в Москву.

И пошел сквозь толпу, переваливаясь. Сел в золоченую карету с двумя саженного роста
зверовидными гайдуками на запятках, загрохотал по Москве.
Весть эта громом поразила бояр. Обсиделись, привыкли за полтора года к тихому
благополучию… Принесло ясна сокола! Прощай, значит, сон да дрема, – опять надевай
машкерку. А отвечать за стрелецкие бунты? за нешибкую войну с татарами? за пустую
казну? за все дела, кои вот-вот собирались начать, да как-то еще не собрались? Батюшки,
беда!
Не до отдыха стало, не до неги. Два раза в день сходилась большая государева Дума.
Приказали всем купеческим сидельцам закрыть лавки, идти в приказ Большой Казны –
считать медные деньги, чтоб в три дня все сосчитать… Призвали приказных дьяков,
Христом богом просили – буде какие непорядки в приказах – как-нибудь навести
порядок, мелких подьячих и писцов в эти дни домой на ночь не отпускать, строптивых
привязывать к столам за ногу…

Бояре готовились к царским приемам. Иные вытаскивали из сундуков постылое
немецкое платье и парики, пересыпанные мятой от моли. Приказывали лишние образа
из столовых палат убрать, на стены вешать хоть какие ни на есть зеркала и личины.
Евдокия с царевичем и любимой сестрой Петра – Натальей – спешно вернулась из
Троицы.

Четвертого сентября под вечер у железных ворот дома князя-кесаря остановились две
пыльные кареты. Вышли Петр, Лефорт, Головин и Меньшиков. Постучали. На дворе
завыли страшные кобели. Отворивший солдат не узнал царя. Петр пхнул его в грудь и
сошел с министрами через грязный двор к низенькому, на шарах и витых столбах,
крытому свинцом крыльцу, где у входа на цепи сидел ученый медведь. Сверху, подняв
оконную раму, выглянул Ромодановский, – опухшее лицо его задрожало радостью.
От Ромодановского царь поехал в Кремль. Евдокия уж знала о прибытии и ожидала
мужа, прибранная, разрумянившаяся. (Воробьиха в нарядной душегрее, жмуря глаза,
улыбаясь, стояла на страже на боковом царицыном крылечке. Евдокия поминутно
выглядывала в окошко на Воробьиху, освещенную сквозь дверную щель, – ждала, когда
она махнет платком. Вдруг баба вкатилась в опочивальню:
– Приехал!.. Да прямо у царевнина крыльца вылез… Побегу, узнаю…

У Евдокии сразу опустела голова – почувствовала недоброе. Обессилев – присела. За
окном – звездная осенняя ночь. За полтора года разлуки не написал ни письмеца.
Приехав, – сразу к Наталье кинулся… Хрустнула пальцами… «Жили-были в божьей
тишине, в непрестанной радости. Налетел – мучить!»
Вскочила… Где ж Алешенька? Бежать с ним к отцу!.. В двери столкнулась с