Page 177 - Петр Первый

на коленях, подпевали. Крестясь, шли за ружьями, скусывали патроны, заряжали. Попы
свернули потрепанные епитрахили и ушли за телеги. Тогда с холма враз ударили все
двенадцать пушек… Ядра, шипя, понеслись над обозом и стали рваться у монастырских
стен, вскидывая вороха земли…

Овсей Ржов, Тума, Зорин, Ерш, – размахивая саблями:
– Братцы, пойдем грудью напролом…
– Добудем Москву грудью…

– Стройся в роты…

– Пушки, пушки откатывай…
Стрельцы сбегались в нестройные роты, бросали вверх шапки, неистово кричали
условленный знак:
– Сергиев! Сергиев!
Полковник Граге велел принизить прицел, и батарея ударила ядрами по обозу, –
полетели щепы, забились лошади. Стрельцы отвечали ружейными залпами и бомбами из
четырех пушек. В третий раз с холма выстрелили в самую гущу полков. Часть стрельцов
кинулась к рогаткам и дефилеям, но там их встретили бутырцы и лефортовцы. Четвертый
раз прогрохотали орудия, густым дымом окутался холм. Стрелецкие роты смешались,
закрутились, побежали. Бросая знамена, оружие, кафтаны, шапки, драли кто куда.
Драгуны, переправившись через речку, поскакали в угон, сгоняя бегущих, как собаки
стадо назад в обоз.

В тот же день генералиссимус Шеин перенес стан под монастырские стены и начал
розыск. Ни один из стрельцов не выдал Софьи, не помянул про ее письмо. Плакались,
показывали раны, трясли рубищами, говорили, что к Москве шли страшною неурядною
яростью, а теперь опомнились и сами видят, что – повинны.
Тума, вися на дыбе, со спиной, изодранной кнутом в клочья, не сказал ни слова, глядел
только в глаза допросчиков нехорошим взглядом. Туму, Проскурякова и пятьдесят шесть
самых злых стрельцов повесили на Московской дороге. Остальных разослали в тюрьмы и
монастыри под стражу…

Таких увертливых людей и лгунов, как при цезарском дворе в Вене, русские не видели
отроду… Петра приняли с почетом, но как частного человека. Леопольд любезно
называл его братом, но с глазу на глаз, и на свидание приходил инкогнито, по вечерам, в
полумаске. Канцлер в разговорах насчет мира с Турцией со всем соглашался, ничего не
отрицал, все обещал, но, когда доходило до решения, увертывался, как намыленный.
Петр говорил ему: «Англичане и голландцы хлопочут лишь из-за прибылей торговых, не
во всяком деле надобно их слушать. А нам писал иерусалимский патриарх, чтоб гроб
господень оберегли… Так неужто цезарю гроб господень не дорог?..» Канцлер отвечал:
«Цезарь вполне присоединяется к сим высоким и достопочтенным мыслям, но на
пятнадцатилетнюю войну истрачены столь несметные суммы, что единственным
достойным деянием является мир в настоящее время…»
«Мир, мир, – говорил Петр, – а с французами собираетесь воевать, как же сие?»

Но канцлер в ответ только глядел веселыми водянисто-непонимающими глазами. Петр
говорил, что ему нужна турецкая крепость Керчь, и пусть-де цезарь, подписывая с
турками мир, потребует Керчь для Москвы. Канцлер отвечал, что, несомненно, сии
претензии с восторгом разделяются всем венским двором, но он предвидит в вопросе о
Керчи великие трудности, ибо турки не привыкли отдавать крепостей без боя…

Словом, ничего путного из посещения Вены не получалось. Даже послам не давали
торжественной аудиенции для вручения грамот и подарков. Послы уже соглашались
идти через кавалерские комнаты без шляп и ограничиться сорока восемью простыми
гражданами для переноса подарков, но упорно настаивали, чтобы при входе в зал обер-
камергер громогласно провозгласил царский титул, хотя бы малый, и чтоб царские
подарки на ковер к ногам цезаря кладены не были… «Мы-де не чуваши и цезарю не
данники, а народ равновеликий…» Министр двора улыбался, разводил руками: «Сих