Page 174 - Петр Первый

говорили, что-де вам самим с такими заводами не справиться, съездим, посмотрим на
месте, может, сами возьмемся… Железных мастеров так и не удалось нанять ни в
Англии, ни в Голландии.
Ко всем тревогам прибавилась весть о стрелецком воровстве в Москве. Из Вены тайный
пересыльщик написал великим послам, что-де и здесь уже знают об этом, – какой-то
ксендз болтает по городу, будто в Москве бунт, князь Василий Голицын вернут из
ссылки, царевна Софья возведена на престол и народ присягнул ей в верности…

.. . . . . . . . . . . . .
«…Мин хер кениг… В письме вашем государском объявлено бунт от стрельцоф, и что
вашим правительством и службою солдат усмирен. Зело радуемся. Только мне зело
досадно на тебя, – для чего ты в сем деле в розыск не вступил и воров отпустил на
рубеж… Бох тебя судит… Не так было говорено на загородном дворе в сенях…

А буде думаете, что мы пропали, для того что почты отсюда задержались, – только, слава
богу, у нас ни един человек не умер, все живы… Я не знаю, откуда на вас такой страх
бабий… Пожалуй не осердись: воистину от болезни сердца пишу… Мы отсель поедем на
сей неделе в Вену… Там только и разговоров что о нашей пропаже… Питер…»
В Троицын ясный и тихий день на улицах было подметено. У ворот и калиток вяли
березовые ветки. Если и виднелся человек, – то сторож с дубиной или копьем у запертых
на пудовые замки лавок. Вся Москва стояла обедню. Жаркий ладанный воздух плыл из
низеньких дверей, убранных березками. Толпы нищих – и те разомлели в такой синий
день на папертях под колокольный звон, – праздничное солнце пекло взъерошенные
головы, тело под рубищами… Попахивало вином…

В тихую эту благодать ворвался треск колес – по Никольской бешено подпрыгивала по
бревнам хорошая тележка на железном ходу, сытый конь несся скоком, в тележке
подскакивал купчина без шапки, в запыленном синем кафтане, – выпучив глаза, хлестал
коня… Все узнали Ивана Артемича Бровкина. На Красной площади он бросил
раздувающего боками коня подскочившим нищим и кинулся, – горячий, медный, – в
Казанский собор, где обедню стояли верхние бояре… Распихивая таких людей, до кого в
мыслях дотронуться страшно, увидел коренастую парчовую спину князя-кесаря:
Ромодановский стоял впереди всех на коврике перед древними царскими вратами,
желтоватое и толстое лицо его утонуло в жемчужном воротнике. Протолкавшись,
Бровкин махнул князю-кесарю поклон в пояс и смело взглянул в мутноватые глаза его,
страшные от гневно припухших век…
– Государь, всю ночь я гнал из Сычевки, – деревенька моя под Новым Иерусалимом…
Страшные вести…
– Из Сычевки? – Не понимая, Ромодановский тяжко уставился на Ивана Артемича. – Ты
что – пьян, чина не знаешь? – Гнев начал раздувать ему шею, зашевелились висячие усы.
Бров-кин, не страшась, присунулся к его уху:
– Четырьмя полки стрельцы на Москву идут. От Иерусалима днях в двух пути… Идут
медленно, с обозами… Уж прости, государь, потревожил тебя ради такой вести…
Прислонив к себе посох, Ромодановский схватил Ивана Артемича за руку, сжал с
натугой, багровея, оглянулся на пышно одетых бояр, на их любопытствующие лица… Все
глаза опустили перед князем-кесарем. Медленным кивком он подозвал Бориса
Алексеевича Голицына:

– Ко мне – после обедни… Поторопи-ка архимандрита со службой… Автоному скажи да
Виниусу, чтоб ко мне, не мешкая…

И снова, чувствуя шепот боярский за спиной, обернулся впол-тела, муть отошла от
глаз… Люди со страха забыли и креститься… Слышно было, как позвякивало кадило да
голубь забил крыльями под сводом в пыльном окошечке.

Четыре полка – Гундертмарка, Чубарова, Колзакова и Чермного – стояли на сырой
низине под стенами Воскресенского монастыря, называемого Новым Иерусалимом. В
зеленом закате за ступенчатой вавилонской колокольней мигала звезда. Монастырь был