Page 21 - Петр Первый

сроду не знала, с мужиками за одним столом вино пила. – У Софьи полная шея, туго
охваченная жемчужным воротом сорочки, налилась гневом, щеки покрылись пятнами. –
Весело царица век прожила, и с покойным батюшкой и с Никоном-патриархом немало
шуток было шучено… Мы-то знаем, теремные… Братец Петруша – прямо притча, чудо
какое-то – и лицом и повадкой на отца не похож. – Софья, стукнув перстнями, стиснула,
прижала руки к груди… – Я – девка, мне стыдно с вами говорить о государских делах…
Но уж – если Наталья Кирилловна крови захотела, – будет ей кровь… Либо всем вам
головы прочь, а я в колодезь кинусь…

– Любо, любо слушать такие слова, – проговорил Василий Васильевич. – Ты, князь Иван
Андреевич, расскажи царевне, что в полках творится…

– Кроме Стремянного, все полки за тебя, Софья Алексеевна, – сказал Хованский. –
Каждый день стрельцы собираются многолюдно у съезжих изб, бросают в окна камнями,
палками, бранят полковников матерно… («Кха», – поперхнулся при этом слове
Милославский, испуганно моргнул Василий Васильевич, а Софья и бровью не повела…)
Полковника Бухвостова да сотника Боборыкина, кои строго стали говорить и унимать,
стрельцы взвели на колокольню и сбили оттуда наземь, и кричали: «Любо, любо…» И
приказов они слушать не хотят; в слободах, в Белом городе и в Китае собираются в круги
и мутят на базарах народ, и ходят к торговым баням, и кричат: «Не хотим, чтоб правили
нами Нарышкины да Матвеев, мы им шею свернем».
– Кричать они горласты, но нам видеть надобно от них великие дела. – Софья
вытянулась, изломила брови. – Пусть не побоятся на копья поднять Артамона Матвеева,
Языкова и Лихачева – врагов моих, Нарышкиных – все семя… Мальчишку, щенка ее,
спихнуть не побоятся… Мачеха, мачеха!.. Чрево проклятое… Вот, возьми… – Софья сразу
сорвала с пальцев все перстни, зажав в кулаке, протянула Хованскому. – Пошли им…
Скажи им, – все им будет, что просят… И жалованье, и земли, и вольности… Пусть не
заробеют, когда надо. Скажи им: пусть кричат меня на царство.

Милославский только махал в перепуге руками на Софью. Хованский, разгораясь
безумством, скалил зубы… Василий Васильевич прикрыл глаза ладонью, не понять
зачем, – быть может, не хотел, чтобы при сих словах увидали надменное лицо его…
Алексашка с Алешкой отъелись на пирогах за весну. Житье – лучше не надо. Разжирел и
Заяц, обленился: «Поработал со свое, теперь вы потрудитесь на меня, ребята». Сидел
целый день на крыльце, глядя на кур, на воробьев. Полюбил грызть орехи. С лени и жиру
начали приходить к нему мысли: «А вдруг мальчишки утаивают деньги? Не может быть,
чтобы не воровали хоть по малости».
Стал он по вечерам, считая выручку, расспрашивать, придираться, лазить у них по
карманам и за щеки, ища утайных денег. По ночам стал плохо спать, все думал: «Должен
человек воровать – раз он около денег». Оставалось одно средство: застращать
мальчишек.

Алексашка с Алешкой пришли однажды к ужину веселые – отдали выручку. Заяц
пересчитал и придрался, – копейки не хватает… Украли! Где копейка? Взял, с утра еще
вырезанную, сырую палку, сгреб Алексашку за виски и начал бить с приговором: раз по
Алексашке, два – по Алешке. Отвозив мальчиков, велел подавать ужин.

– Так-то, – говорил он, набивая рот студнем, с уксусом, с перцем, – за битого нынче двух
небитых дают… В люди вас выведу, вьюноши, сами потом спасибо скажете.

Ел Заяц щи со свининой, куриные пупки на меду с имбирем, лапшу с курой, жареное
мясо. Молоко жрал с кашей. Кладя ложку на непокрытый стол, тонко рыгал. Щеки у
него дрожали от сытости, глаза заплыли. Расстегнул пуговицу на портках:

– Бога будете за меня молить, чада мои дорогие… Я – добрый человек… Ешьте, пейте, –
чувствуйте, я ваш отец…

Алексашка молчал, кривил рот, в глаза не глядел. После ужина сказал Алешке:
– От отца ушел через битье, а от этого и подавно уйду. Он теперь повадится драться,
боров.