Page 19 - Петр Первый

– Прости, Степан Семеныч, по глупости что лишнее сказал.
– Лишнего не говорил, а смел не по чину, не по месту, не по роду, – холодно и важно
ответил Степка. – Ну, бог простит. В другой раз в сенях меня жди, а в палату позовут –
упирайся, не ходи. Да заставлю сесть, – не садись. И кланяться должен мне не большим
поклоном, а в ноги.
У Михайлы затрепетали ноздри, – все же сломил себя, униженно стал благодарить за
науку. Степка зевнул, перекрестил рот.

– Надо, надо помочь твоему убожеству… Есть у меня одна забота… Молчать-то умеешь?..
Ну, ладно… Вижу, парень понятливый… Сядь-ка ближе… (Он стукнул тростью, Михайла
торопливо сел рядом. Степка оглянул его пристально.) Ты где стоишь-то, в харчевне? Ко
мне ночевать приходи. Выдам тебе зипун, ферязь, штаны, сапоги нарядные, а свое,
худое, пока спрячь. Боярыню одну надо ублаготворить.

– По этой части? – Михайла густо залился краской.
– По этой самой, – беса тешить. Без хлопот набьешь карман ефимками… Есть одна
боярыня знатная… Сидит на коробах с казной, а бес ее свербит… Понял, Мишка? Будешь
ходить в повиновении – тогда твое счастье… А заворуешься – велю кинуть в яму к
медведям, – и костей не найдут. (Он выпростал из-под жемчужных нарукавников ладони
и похлопал. Вошел давешний наглый отрок.) Феоктист, отведи дворянского сына в баню,
выдай ему исподнего и одежи доброй… Ужинать ко мне его приведешь.

Царевна Софья вернулась от обедни, – устала. Выстояла сегодня две великопостные
службы. Кушала хлеб черный да капусту, и то – чуть-чуть. Села на отцовский стул,
вывезенный из-за моря, на колени опустила в вышитом платочке просфору. Сту-лец этот
недавно по ее приказу принесли из Грановитой палаты. Вдова царица Наталья, узнав,
кричала: «Царевна-де и трон скоро велит в светлицу к себе приволочь»… Пускай серчает
царица Наталья.
Мартовское солнце жарко било разноцветными лучами сквозь частые стекла двух
окошечек… В светлице – чистенько, простенько, пахнет сухими травами. Белые стены,
как в келье. Изразцовая с лежанками печь жарко натоплена. Вся утварь, лавки, стол
покрыты холстами. Медленно вертится расписанный розами цифирьный круг на стоячих
часах. Задернут пеленою книжный шкапчик: великий пост – не до книг, не до забав.
Софья поставила ноги в суконных башмаках на скамеечку, полузакрыв глаза,
покачивалась в дремоте. Весна, весна, бродит по миру грех, пробирается, сладкий, в
девичью светлицу… В великопостные-то дни!.. Опустить бы занавеси на окошках,
погасить пестрые лучи, – неохота встать, неохота позвать девку. Еще поют в памяти
напевы древнего благочестия, а слух тревожно ловит, – не скрипнула ли половица, не
идет ли свет жизни моей, ах, не входит ли грех… «Ну, что ж, отмолю… Все святые
обители обойду пешком… Пусть войдет».

В светлице дремотно, только постукивает маятник. Много здесь было пролито слез. Не
раз, бывало, металась Софья между этих стен… Кричи, изгрызи руки, – все равно уходят
годы, отцветает молодость… Обречена девка, царская дочь, на вечное девство, черную
скуфью… Из светлицы одна дверь – в монастырь.
Сколько их тут – царевен – крикивало по ночам в подушку дикими голосами, рвало на
себе косы, – никто не слыхал, не видел. Сколько их прожило век бесплодный, уснуло под
монастырскими плитами. Имена забыты тех горьких дев. Одной выпало счастье, –
вырвалась, как шалая птица, из девичьей тюрьмы. Разрешила сердцу – люби… И свет
очей, Василий Васильевич прекрасный, не муж какой-нибудь с плетью и сапожищами, –
возлюбленный со сладкими речами, любовник, вкрадчивый и нетерпеливый… Ох, грех,
грех! Софья, оставив просфору, слабо замахала руками, будто отгоняла его, и улыбалась,
не раскрывая глаз, теплым лучам из окна, горячим видениям…

Скрипнула половица. Софья вскинулась, пронзительно глядя на дверь, будто влетит
сейчас в золотых ризах огненнокрылый погубитель. Губы задрожали, – опять
облокотилась о бархатный подлокотник, опустила на ладонь лицо. Шумно стучало
сердце.