Page 18 - Петр Первый

как дворянскому сыну, подал влажную руку – пожать. – Садись, будь гостем.
Он сел, играя тростью. Сел и Михайла. На Степкиной обритой голове – вышитая
каменьями туфейка. Лоб – бочонком, без бровей, веки красные, нос – кривоватый, на
маленьком подбородке – реденький пушок. «Такого соплей перешибить выродка, и
такому – богатство», – подумал Михайла и униженно, как подобает убогому, стал
рассказывать про неудачи, про бедность, заевшую его молодой век.
– Степан Семеныч, для бога, научи ты меня, холопа твоего, куда голову приклонить…
Хоть в монастырь иди… Хоть на большую дорогу с кистенем… – Степка при этих словах
отдернул голову к стене, остеклянились у него выпуклые глаза. Но Михайла и виду не
подал, – сказал про кистень будто так, по скудоумию… – Степан Семеныч, ведь сил
больше нет терпеть нищету проклятую…
Помолчали. Михайла негромко, – прилично, – вздыхал. Степка с недоброй усмешкой
водил концом трости по крылатому зверю на ковре.
– Что ж тебе присоветовать, Миша… Много есть способов для умного, а для дураков
всегда сума да тюрьма… Вон, хоть бы тот же Володька Чемоданов две добрые деревеньки
оттягал у соседа… Леонтий Пусторослев недавно усадьбу добрую оттягал в Москве у
Чижовых…

– Слыхал, дивился… Да как ухватиться-то за такое дело – оттягать? Шутка ли!
– Присмотри деревеньку, да и оговори того помещика. Все так делают…

– Как это – оговори?

– А так: бумаги, чернил купи на копейку у площадного подьячего и настрочи донос…
– Да в чем оговаривать-то? На что донос?
– Молод ты, Миша, молоко еще не бросил пить… Вон, Левка Пусторослев пошел к
Чижову на именины, да не столько пил, сколько слушал, а когда надо, и поддакивал…
Старик Чижов и брякни за столом: «Дай-де бог великому государю Федору Алексеевичу
здравствовать, а то говорят, что ему и до разговенья не дожить, в Кремле-де прошлою
ночью кура петухом кричала»… Пусторослев не будь дурак, вскочил и крикнул: «Слово и
Дело!» – Всех гостей с именинником – цап-царап – в приказ Тайных дел. Пусторослев:
«Так, мол, и так, сказаны Чижовым на государя поносные слова». Чижову руки
вывернули и – на дыбу. И завертели дело про куру, что петухом кричала. Пусторослеву
за верную службу – чижовскую усадьбу, а Чижова – в Сибирь навечно. Вот как умные-то
поступают… – Степка поднял на Михайлу немигающие, как у рыбы, глаза. – Володька
Чемоданов еще проще сделал: донес, что хотели его у соседа на дворе убить до смерти, а
дьякам обещал с добычи третью часть. Сосед-то рад был и последнее отдать, от суда
отвязаться…
Раздумав, Михайла проговорил, вертя шапку:

– Не опытен я по судам-то, Степан Семеныч.
– А кабы ты был опытный, я бы тебя не учил… (Степка засмеялся до того зло, – Михайла
отодвинулся, глядя на его зубы – мелкие, изъеденные.) По судам ходить нужен опыт… А
то гляди – и сам попадешь на дыбу… Так-то, Миша, с сильным не связывайся, слабого –
бей… Ты вот, гляжу, пришел ко мне без страха…
– Степан Семеныч, как я – без страха…

– Помолчи, молчать учиться надо… Я с тобой приветливо беседую, а знаешь, как у
других бывает?.. Вот, мне скучно… Плеснул в ладоши… В горницу вскочили холопы…
Потешьте меня, рабы верные… Взяли бы тебя за белы руки, да на двор – поиграть, как с
мышью кошка… – Опять засмеялся одним ртом, глаза мертвые. – Не пужайся, я нынче с
утра шучу.

Михайла осторожно поднялся, собираясь кланяться. Степка тронул его концом трости,
заставил сесть.