Page 273 - Петр Первый

сяду? Ох, бог, бог… Все шутки пана Малаховского… зарубил саблей нашего еврея
Альтера на деревне у пана Бадовского. А пан Бадов-ский такой пан, что за простую
курицу готов поднять всю свою загоновую шляхту, – Альтер был у него фактором. Так
пан Ба-довский налетел со шляхтой на пана Малаховского. Была стрельба из пистолей!
Ох, бог, бог… Потом пан Малаховский налетел со своей шляхтой на пана Бадовского.
Сколько извели пороха – и все из-за одного убитого еврея… Потом они помирились и
выпили пятьдесят бочонков пива. Сюда налетели шляхтичи пана Малаховского,
схватили меня, схватили пятерых наших евреев, бросили нас на простую телегу,
придавили жердями, как снопы возят, и повезли к пану Бадовскому на двор… Пан
Малаховский держался за живот, – так он смеялся: «Вот тебе, пан Бадовский, за одного
жида – шестеро». У Янкеля Кагана сломали ребро, покуда он лежал в телеге, у Моисея
Левида отбили печенку, у меня ноги сохнут с тех пор…
– Так, если не врешь, – сказал Волков, наливая молока в глиняную тарелку, – отчего же
деревня у вас худая?
– А мужикам с чего жиреть?

– Не жиреть, зачем? Обрастать мужику нельзя давать очень-то… Все-таки избы прикрыть
бы надо. Это что же у вас, – я посмотрел, – скоты лучше живут… Оброчных, видимо, нет
совсем?
– У нас все мужики на барщине.

– И сколько дней барщина?
– А все шесть дней на пана работают.

Волков опять удивился… «У нас бы царская казна не допустила, – с такого голого
мужика полушки не возьмешь…»

– Кто же у вас в казну дани платит? Паны, что ли?
– Нет, паны даней не платят. Мы панам платим…

– Вот так государство. – Волков усмехнулся, покрутил головой. – Саня, вот воля панам…
Но Санька не слушала. Глаза раскрыты, зрачки остановились. Повернулась к окошку,
прильнула к мокрому стеклу. На улице все громче слышалась музыка, бубенцы, голоса.
Корчмарь, забеспокоясь, взял подсвечник, сутуло зашаркал к двери:
– Так я же говорил, – пан Малаховский вам не даст спать…

.. . . . . . . . . . . .
У корчмы остановился десяток саней. Евреи пиликали на скрипках, дули в хрипучие
кларнеты. Шляхтичи, вповалку на коврах, задирая ноги, хохотали, кричали,
подзадоривая. Один, усатый, в коротком кожухе, отплясывал на утоптанном снегу, – то
важно выступал, проводя по усам, то бешено крутился, и сабля летела за ним.
Подскакали всадники с факелами, соскочили наземь. Из темноты вырос четверик рослых
коней с павлиньими перьями на задранных башках, – в открытых санях – дамы. (Санька
так и прилипла к стеклу, лупясь на заграничных: все в узких бархатных шубках, меховые
воротнички, маленькие шапочки – набок.) Дамы смеялись, озаренные факелами. С
запяток саней слез коренастый пан, пошатываясь, пошел к корчме, – за мутным стеклом
увидел Санькино лицо. «Айда!» – махнул шляхте. Пан и позади него шляхтичи, – иные в
простых кожухах, иные и совсем рваные, но все при саблях и пистолетах, – ворвались в
корчму. Пан, красный, как медный котел, раздвинув ноги, провел горстью по усам, столь
великим, что не вмещались в горсть. Кунтуш его на черно-бурых лисах был в снегу, –
видно, пан не раз валился с запяток. Громыхнув саблей, блестя глазами на Саньку,
заговорил пышно, с пропитой натугой:
– Милостивая моя пани княгиня, проклятый корчмарь поздно донес мне о вашем
приезде. Как! Чтобы такая красивая, высокородная пани ночевала в гадкой корчме! Не
позволим. Шляхта, вались в ноги, проси пани княгиню в замок…