Page 275 - Петр Первый

– Рехнулась, матушка… Утро на дворе…
Санькино изменившееся лицо, оголенные плечи были голубоватые от света зари за
большим прозрачным окном… «До чего себя довела, – ни кровинки».
– Ложись ты спать лучше.

– Не хочешь, не хочешь… Ах, Василий…
Она стремительно села на высокий стул, уронила голые руки. Пахло от нее
французскими сладковатыми духами, чужим чем-то. Не мигая, глядела на мужа, – по
горлу катился клубочек.

– Вася, ты любишь меня?
Спроси она про это мягко, обыкновенно, – нет, спросила будто с угрозой. Василий от
досады ткнул кулаком в подушку:
– Меня-то хоть ты оставь жить покойно.
Она опять проглотила клубочек:

– Скажи, как ты меня любишь?

Что сказать на это? Вот чепуха бабья! Не трещала бы так голова с похмелья, Василий
непременно бы выругался. Но не было ни сил, ни охоты, – молчал, с укоризненной
усмешкой оглядывая жену. Санька тихо всплеснула руками:

– Не убережешь… Грех тебе…
Встала, ногой отбросила длинный хвост платья, ушла…

– Дверь-то закрывай, Саня…
.. . . . . . . . . . . .

Василий так и не мог заснуть, – вздыхал, ворочался, слушая отдаленную музыку внизу, в
залах. Не хотелось, а думалось: «Плохо, нехорошо». Сидел на постели, держась за
голову… «Никуда не годится так жить…» Оделся, черным ходом пошел к службам –
взглянуть, в порядке ли возок. Увидев у каретника Антипа кучера (купил его за
шестьдесят рублей у смоленского воеводы – взамен пропавшего под Вязьмой),
обрадовался своему человеку:
– Что ж, Антип, завтра поедем.

– Ах, Василий Васильевич, хорошо бы, – так уж тут надоело.
– Вечером сбегай к корчмарю насчет лошадей.

Василий медленно возвращался через парк. Мело чистым снегом, важно шумели
деревья с грачиными гнездами. На пруду работало много мужиков и баб, – видимо,
согнали всю деревню расчищать снег, ставили какие-то жерди с флагами, хлопавшими
по ветру. «Все пустяки да забавы». Василий вдруг остановился, будто кто схватил за
плечи, – сморщился. Колотилось сердце. Догадался: он! Сколько раз видел его сквозь
пьяный угар, сейчас только понял – он, – пан Владислав Тыклинский, рослый красавец в
парижском апельсинового бархата кафтане. Александра – все с ним: менуэт – с ним,
контрданс, мазурку – с ним.

Василий глядел под ноги. Снег лепил в щеки, в шею. Но мелькнула эта острая догадка, и
опять все стало затягивать похмельной одурью. Решения не принял. А его уже искали
завтракать. (Обычай здесь такой, – после веселой ночи – ранний завтрак и – спать до
обеда.) Опостылевшие друзья, Ходковский и Доморацкий, хвастуны, лгуны толстопузые,
хохоча, подхватили под руки: «Какой бигос подан, пан Василий…» Александры за столом
не было и того – тоже… Василий хватил крепкой старки, но хмель не брал…
Он вылез из-за стола, прошел в танцевальную залу – пусто. На хорах, привалясь к
турецкому барабану, спал длинный костлявый еврей. Василий осторожно приотворил