Page 278 - Петр Первый

– Началась. Как же так? Август один, что ли…
И поперхнулся, – так холодно-предостерегающе уколол его глазами Петр Андреевич.
Поднял нос, испачканный табаком. Чихнул, – концы фулярового платка взметнулись, как
уши.

– Советую вам, любезный Василий Васильевич, свернуть сейчас на Митаву. Там король
Август. Он будет рад видеть вас и особливо супругу вашу – столь шармант и симпатик…
.. . . . . . . . . . . .

Толстой кое-что сообщил о начавшейся войне. Еще с осени саксонские батальоны короля
Августа начали подтягиваться к лифляндской границе – в Янишки и Митаву. Рижский
губернатор Дальберг (три года тому назад бесчестивший великое московское посольство
с Петром Алексеевичем) ничего не хотел видеть, не то пренебрегал этой диверсией. Ригу
можно было взять с налету. Но венусовым весельем и безрассудным легкомыслием
потеряли неоцененное время: саксонский главнокомандующий, молодой генерал
Флеминг, влюбился в племянницу пана Сапеги, – всю зиму пропировал у него в замке.
Солдаты пьянствовали своим порядком, грабили курляндские деревни, – мужики стали
убегать в Лифляндию, и в Риге наконец спохватились. Губернатор укрепил город.
– С прибытием к войску генерала Карловича военные дейст-вия, слава богу, получили
начало, – рассказывал Петр Андреевич, морща бритые губы, облюбовывая слова. – Но
Венус и Бахус, увы, неглиже на свист пулек: генерал Флеминг ищет битв более жарких.
Вместо подступов к шведам храбро подступает к фортеции прекрасной польки, – уже
увез ее в Дрезден, и там скоро свадьба…
Из всего рассказа Волков понял, что дела у короля Августа идут худо. Рассудил: чтобы
миновать какой-нибудь оплошности, – не отвечать потом Петру Алексеевичу, – нужно
свернуть в Митаву.

.. . . . . . . . . . . .
– Где ваши рыцари, сударь? Где ваши десять тысяч кирас? Ваши клятвы, сударь? Вы
солгали королю.
Август резко поставил зажженный канделябр перед зеркалом среди пуховок, перчаток,
флаконов с духами, – одна свеча упала и погасла. Зашагал по серебристому ковру
спальни. Обтянутые сильные икры его вздрагивали гневно. Иоганн Паткуль стоял перед
ним, бледный, мрачный, стискивая шляпу.

Он сделал все, что было в человеческих силах: всю зиму писал возбудительные письма,
тайно рассылал их рыцарям по лифляндским поместьям и в Ригу. Пренебрегая угрозой
шведского закона, переодетый купцом, переехал границу и побывал в замках у фон
Бенкендорфа, фон Сиверса, фон Палена. Рыцари читали его письма и плакали,
вспоминая былое могущество ордена, жаловались на хлебные пошлины, а те, кто по
редукции лишился части земель, клялись не пощадить жизни. Но когда наконец
саксонское войско вторглось в Лифляндию с манифестами Августа о свержении
шведской неволи, из рыцарей никто не осмелился сесть на коня, и – хуже того – многие
вместе с бюргерами стали укреплять и оборонять Ригу от королевских наемников,
жаждущих дорваться до грабежа.

Сегодня Паткуль привез в Митаву эти неутешительные вести. Король прервал обед,
схватил со стола канделябр, схватил Паткуля за руку, устремился в спальню…

– Вы толкнули меня в эту войну, сударь, – вы!.. Я обнажил шпагу, опираясь на ваши
клятвенные обещания. И вы осмеливаетесь заявить, что лифляндское рыцарство – эти
пьяницы и пожиратели ливерной колбасы – еще колеблется.

Август, огромный и великолепный, в белом военном кафтане, подступал к Паткулю,
стиснув кулаки, яростно тряс кружевными манжетами, в раздражении выкрикивал
много лишнего.
– Где датское вспомогательное войско? Вы обещали мне его. Где пятьдесят солдатских
полков царя Петра? Где ваши двести тысяч червонцев? Поляки, черт возьми, ждут этих
денег. Поляки ждут моего успеха, чтобы взяться за сабли, или моего провала, – начать