Page 274 - Петр Первый

Шляхтичи, – были между ними и седые, украшенные сабельными рубцами поперек
лица, – наполняя корчму духом перегара, стали бросаться на одно колено перед Санькой,
сорвав шапку, ладонью ударяли в грудь:
– Милостивейшая пани княгиня, умереть – не встану от ваших божественных ножек, –
пожалуй к пану Малаховскому.
Александра Ивановна, как выскочила из-за стола, сдернув с плеч дорожную шаль, так и
стояла перед коленопреклоненной шляхтой, бледная, с поднятыми бровями, только
ноздри вздрагивали. Корчмарь высоко держал свечу. Пан Малаховский, глядя на такую
красавицу, толкнул одного, другого шляхтича и, подступив, грузно пал сам на колено:

– Прошу.
У Саньки все же хватило ума оглянуться на мужа. Василий сильно испугался, дрожащей
рукой расстегивал ворот рубахи, доставая с груди мешок с грамотами – в удостоверение,
что он лицо неприкосновенное. Санька с некоторой заминкой, но голосом певучим
проговорила:

– Буду счастлива сделать знакомство…
.. . . . . . . . . . . .

Вторую неделю пировал пан Малаховский, шумел на все Оршанское воеводство. Пани
Августа, жена его, так любила веселье и танцы, – заплясывала кавалеров до одури. Иной,
уморясь, прятался куда-нибудь в чулан, – будили, приволакивали заспанного в колонное
зало, где на хорах из последних сил выбивались музыканты, – тощие, в заплатанных
лапсердаках, – с венецианских люстр под пышно расписанным потолком капал воск
свечей на потные парики, развевающиеся юбки, в соседних покоях воодушевленно пила
и горланила загоновая шляхта.

Среди ночи вдруг пани Августа, – маленькая, кудрявая, с ямочками на щеках, – придумав
новую забаву, хлопала в ладоши: «Едем». Валились в сани, с факелами мчались к соседу,
где снова бочонки венгерского, целиком зажаренные бараны для высоких гостей, для
шляхты – огромные миски рубцов с чесноком. Осушали чаши за прекрасных дам, за
польский гонор, за великую волю Ржечи Посполитой.

Или придумывала пани Августа нарядить гостей турками, греками, индусами,
шляхтичам поплоше мазала лица сажей. Увеселясь ночь, на рассвете ряжеными шли в
соседний монастырь, приветливо бренькавший колоколом за голыми деревами на
пригорке. Стояли обедню и потом в белой трапезной, согретой пылающими бревнами в
очаге, пили столетние меды, шутили с галантными монахами в надушенных рясах и в
шпорах – про всякий случай.

Санька со всем пожаром души своей кинулась в это веселье. Только меняла платья и
мокрые сорочки, обтиралась душистой водкой и снова, похудевшая, высокая, вся
пропитанная музыкой, гордо кланялась в менуэте, как бешеная крутилась в польском.
Василий крепился поначалу, но к нему приставили двух объедал и опивал, знаменитых
во всей Польше богатырей – пана Ходковского и пана Доморацкого. Это были такие
шляхтичи, что разом выпивали кубок в четыре кварты пива, съедали целиком гуся со
сливами, заедали миской вареников, запивали пятью бутылками венгерского. Василий
день и ночь с ними целовался. Когда находило просветление – с тоской искал жену:
«Голубушка, Санечка, собираться надо, довольно». Санька и не оглядывалась. Пан
Ходковский обнимал его за плечи, – покачиваясь, шли пировать дальше…

Василий мычал, зарывался в подушку, – кто-то тряс за плечо. (Спал одетый, только снял
кафтан и шпагу.) Голова свинцовая – не поднять. Трясли упрямо, впивались ногтями…
«Ох, что еще?»

– Иди со мной танцевать… Иди же, иди, – торопливо повторил Санькин голос, до того
странный, что Василий приподнялся на локте. У кровати Санька кивала ему
напудренной головой… Глаза такие – будто пожар в доме, беда стряслась… – Со мной не
хочешь танцевать?