Page 280 - Петр Первый

(так как плохо понимали французскую речь), приподняли пышные зады, присели.
– Медам и месье, увы, в наш практический век даже короли, заботясь о высшем благе
своих подданных, принуждены иногда спускаться на землю. Эту истину не все
понимают, увы (вздохнув, подкатил глаза). Что, кроме горечи, может возбудить
близорукая и легкомысленная расточительность иного надутого гордостью пана,
расшвыривающего золото на пиры и охоты, на кормление пьяниц и бездельников, в то
время когда его король, как простой солдат, со шпагой идет на штурм вражеской
твердыни…
Август отхлебнул вина. Бароны напряженно слушали.

– Королей не принято спрашивать. Но короли во взорах читают волнение души своих
подданных. Месье, я начал эту войну один, с десятью тысячами моих гвардейцев. Месье,
я начал ее во имя великого принципа. Польша разодрана междоусобиями.
Бранденбургский курфюрст, этот хищный волк, вгрызается нам в печень. Шведы –
хозяева Балтийского моря. Король Карл уже не мальчик, он дерзок. Не вторгнись я
первый в Лифляндию, завтра шведы уже были бы здесь, курляндский хлеб обложили бы
пятерной пошлиной и редукцию распространили бы на ваши земли.
Светлые глаза его расширились. Бароны начали сопеть, дамы втягивали головы.

– Господь возложил на меня миссию, – от Эльбы до Днепра, от Померании до Финского
побережья водворить мир и благоденствие в единой великой державе. Кто-то должен
есть приготовленный суп. Шведские, бранденбургские, амстердамские купцы
протягивают к нему ложки. Я – дворянин, месье. Я хочу, чтобы суп спокойно ели вы…
(Он поднял глаза к потолку, словно меряя расстояние, откуда нужно спуститься.) Вчера
я приказал повесить двух фуражиров, – они ограбили несколько ферм в именье барона
Икскуля… Но, месье… Мои солдаты проливают кровь, им ничего не нужно, кроме
славы… Но лошадям нужны овес и сено, черт возьми… Я принужден взывать к
дальновидности тех, за кого мы проливаем кровь…
Бароны багровели, понимая теперь, к чему он клонит. Август, все более раздражаясь их
молчанием, начал приправлять речь солдатскими словечками. Вошла Аталия Десмонт, –
от полуопущенных век смугло-бледное лицо ее казалось страстным. С изящным
непринуждением присела перед королем, обмахнулась перламутровым веером
(баронессы покосились на эту удивительную парижскую новинку) и – с поклоном:
– Государь, позвольте мне иметь счастье представить вам московскую Венеру…

Волоча огромный шлейф, подошла к дверям и за руку ввела Александру Ивановну:
действительно, изо всех ее затей эта была, пожалуй, самая остроумная. Аталия, первая
узнав о приезде Волковых, явилась к ним на постоялый двор, оценила качества
Александры, перевезла ее к себе во дворец, перерыла ее платья, – настрого запретила
надевать что-либо московское: «Мой друг, это одежды самоедов. (Про лучшие-то платья,
плаченные по сту червонцев!) Парики! Но их носили в прошлом столетии. После
праздника нимф в Версале париков не носят, крошка». Приказала горничной бросить в
камин все парики. (Санька до того заробела, – только моргала, на все соглашалась.)
Аталия раскрыла свои сундуки и обрядила Александру, как «фам де калите в вечерней
робе».

Август с приятным удивлением смотрел на московскую Ве-неру, – две пепельно-русых
волны на склоненной голове, кудрявая прядь, падающая на низко открытую грудь,
немного цветов в волосах и на платье – простом, без подборов на боках, похожем на
греческий туник, через плечо – тканный золотом плащ, волочащийся по ковру.
Август взял ее за кончики пальцев, склонясь, поцеловал. (Она только мельком увидела
багровые лица баронесс.) Вот он – жданный час. Король был, как из-за тридевяти земель,
будто из карточной колоды, – большой, нарядный, любезный, с красным ртом, с
высокими соболиными бровями. Санька очарованно глядела в его уверенно
заблестевшие глаза: «Погибла».
.. . . . . . . . . . . .

Скоро уже неделя, как Василий сидит на постоялом дворе. Саньку увезли, и о нем