Page 281 - Петр Первый

забыли. Ездил справляться во дворец, – адъютант короля каждый раз любезно уверял,
что завтра-де король не замедлит его принять. От скуки Василий днем бродил по городу,
по кривым уличкам. Узкие, мрачные дома с открытыми крышами, с железными дверями
– как вымершие, – разве высоко в окошке прильнет к стеклу сердитое лицо в колпаке. На
базарных площадях лавки почти все заперты. Иногда – четверкою тощих коней –
громыхали пушки по большим булыжникам мостовой. Угрюмые всадники прикрывались
шерстяными плащами от сквозного ветра. Одни только нищие – мужики, бабы с
исплаканными лицами, дети в тряпье – бродили кучками по городу, глядели, сняв шапки,
на окна.
По вечерам, отужинав, Василий сидел при свече, подперев щеку. Думал о жене, о
Москве, о беспокойной службе. Как учили отцы, деды, – будь смирен, богобоязнен, чти
старших, – нынче с этим далеко не уйдешь. Вверх лезут – у кого когти и зубы. Александр
Меньшиков – дерзок, наглый, – давно ли был в денщиках, – губернатор, кавалер, только и
ждет случая выскочить на две головы впереди всех. Алешка Бровкин жалован за набор
войска гвардии капитаном: смело воевод за парики хватает. Яшка Бровкин – мужик
толстопятый, зол и груб, – командует кораблем… Санька. Ах, Санька, боже мой, боже
мой!.. Другой бы муж плетью ей всю спину исполосовал…
Значит, надо чего-то еще понять. Нынче тихие – не ко двору. Хочешь не хочешь –
карабкайся… (Печальными зрачками глядел на огонек свечи… Душе бы нежиться, как
бывало, в тихой усадьбе, под вой вьюги над занесенной крышей… Печь да сверчки, да
неспешные, приятные думы.) Пуффендорфия, что ли, начать читать? Заняться
коммерцией, как Александр Меньшиков или как Шафиров? Трудно, – не приучены.
Война бы скорее… Волковы – смирны, смирны, а сядут на коня, поглядим тогда, кто в
первых-то – Яшка ли с Алешкой Бровкины?
В один из таких раздумных вечеров на постоялом дворе появился королевский адъютант
и с отменной любезностью, принеся извинения, просил Волкова немедленно явиться во
дворец. Василий, волнуясь, торопливо оделся. Поехали в карете. Август принял его в
спальне. Протянул руки навстречу, не допустил преклонить колена – обнял, посадил
рядом.
– Ничего не понимаю, мой юный друг. Мне остается только принести извинения за
беспорядки моего двора… Только что за обедом узнал о вашем приезде. Графиня Аталия,
легкомысленней-шая из женщин, очаровалась вашей супругой, оторвала ее от объятий
мужа и уже целую неделю, скрывая ото всех, одна наслаждается ее дружбой…

Волков в ответ не успевал кланяться, порывался встать, но Август нажимал на его плечо.
Говорил громко, со смехом. Впро-чем, скоро перестал смеяться.

– Вы едете в Париж, я знаю. Хочу предложить вам, мой друг, отвезти тайные письма
брату Петру. Александра Ивановна в полнейшей безопасности подождет вас под кровом
графини Аталии. Вам известны последние события?

С его лица будто смахнули смех, – злые складки легли в углах губ…

– Дела под Ригой плохи – лифляндское рыцарство предало меня. Лучший из моих
генералов, Карлович, три дня тому назад пал смертью героя…
Он ладонью прикрыл лицо, минутой сосредоточенности отдал последний долг
несчастному Карловичу…
– Завтра я уезжаю в Варшаву на сейм, – предотвратить ужасное брожение умов… В
Варшаве я передам вам письма и бумаги… Вы не пощадите сил, вы докажете
необходимость немедленного выступления русской армии…
.. . . . . . . . . . . .

Среди ночи Аталия будила горничную, – вздували свечи, затопляли камин, вносили
столик с фруктами, паштетами, дичью, вином. Аталия и Санька вылезали из широкой
постели – в одних сорочках, в кружевных чепцах – и садились ужинать. Саньке до смерти
хотелось спать (еще бы – за весь день ни минуты передышки, ни слова попросту, все с
вывертом, всегда начеку), но, потерев припухшие глаза, мужественно пила вино из
рюмки, отливающей как мыльный пузырь, улыбалась приподнятыми уголками губ.