Page 338 - Петр Первый

неволи на дикие окраины. Тяжко работать в деревне на барщине, иной лошади легче,
чем мужику. Но еще безнадежней казалась неволя на этих заводах, – хуже тюрьмы и для
колодника и для вольнонаемного. Кругом – высокий тын, у ворот – сторожа злее собак. В
темных клетях, согнувшись за стучащими станами, и песни не запоешь, – ожжет тростью
по плечам иностранец-мастер, пригрозит ямой. В деревне мужик хоть зимой-то выспится
на печке. Здесь и зиму и лето, день и ночь махай челноком. Жалованье, одежда – давно
пропиты, – вперед. Кабала. Но страшнее всего ходили темные слухи про уральские
заводы и рудники Акинфия Демидова. Из приписанных к нему уездов люди от одного
страха бежали без памяти.
Приказчики-вербовщики Акинфия Демидова ходили по базарам и кабакам, широко
угощали всякого, сладкоречиво расписывали легкую жизнь на Урале. Там-де земли –
непочатый край, – поработай с годик, денежки в шапку зашил, иди с богом, мы не
держим… Хочешь старайся, ищи золото, – там золота, как навоза под ногами.

Напоив подходящего человека, такой приказчик, – уговором или обманом, – при
свидетеле-кабатчике подсовывал кабальную запись: поставь, мила голова, крест
чернилом вот туточко. И – пропал человек. Сажали его в телегу, если буйный –
накладывали цепь, везли за тысячу верст, за Волгу, за ковыльные киргизские степи, за
высокие лесные горы – на Невьянский завод, в рудники.

А уж оттуда мало кто возвращался. Там людей приковывали к наковальням, к литейным
печам. Строптивых пересекали лозами.

Бежать некуда, – конные казаки с арканами оберегали все дороги и лесные тропы. А тех,
кто пытался бунтовать, бросали в глубокие рудники, топили в прудах.

После рождества начался новый набор в войско. По всем городам царские вербовщики
набирали плотников, каменщиков, землекопов. От Москвы до Новгорода в извозную
повинность переписывали поголовно.
– Что же ты Катерину-то не показываешь?
– Робеет, мин херц… Так полюбила меня, привязалась, – глаз ни на кого не поднимает…
Прямо хоть женись на ней…
– Чего же не женишься?

– Ну, как, все-таки…

Меньшиков присел на вощеном полу у камина, отворачивая лицо, мешал горящие
поленья. Ветер завывал в трубе, гремел жестяной крышей. Снегом кидало в стекла
высокого окна. Колебались огоньки двух восковых свечей на столе. Петр курил, пил
вино, салфеткой вытирал красное лицо, мокрые волосы. Он только что вернулся из Тулы
– с заводов – и, не заезжая в Преображенское, – прямо к Меньшикову, в баню. Парился
часа три. В Алексашкином надушенном белье, в шелковом его кафтане, – без шейного
платка – с открытой грудью, – сел ужинать (велел, чтобы никого в малой столовой не
было, даже слуг), расспрашивал про разные пустячные дела, посмеивался. И вдруг
спросил про Катерину (с того разговора в карете о ней помянул в первый раз).

– Жениться, Петр Алексеевич, с моим худым родишком да на пленной… Не знаю…
(Копал кочергой, сыпал искрами.) Сватают мне Арсеньеву Авдотью. Род древний, из
Золотой Орды… Все-таки – покроет пироги-то мои. Постоянно у меня во дворце
иностранцы, – спрашивают первым делом, на ком женат, какой мой титл? Наши-то –
толстозадые, великородные – им и рады нашептывать: он-де с улицы взят…

– Правильно, – сказал Петр. Вытерся салфеткой. Глаза у него блестели.
– Мне бы хоть графа какого получить – титл. – Алексаш-ка бросил кочергу. Загородил
огонь медной сеткой, вернулся к столу. – Метель, ужас. Тебе, мин херц, думать нечего –
ехать домой.

– Я и не собираюсь.
Меньшиков взялся за рюмку, – задрожала в руке. Сидел, не поднимая глаз.