Page 342 - Петр Первый

луком, с вяленой рыбой, потом – посапывать носом в холодок под бузину. И нищие,
убогие, всякие уроды сползли с паперти, побрели под полуденным зноем – кто куда…

В самом деле, пора бы собирать обедать, а то истома совсем одолела, такая скучища.
Боярин всмотрелся, вытянул шею и губы, даже приподнялся с табурета и прикрыл
ладонью сверху глаза свои, – по кирпичному мосту, что перекинут от Троицких ворот
через Неглинную на Лоскутный базар, ехала, отсвечивая солнцем стеклянная карета
четверней – цугом серых коней, с малиновым гайдуком на выносной. Это царевна
Наталья, любимая сестра царя Петра, с таким же беспокойным нравом, как у брата,
вышла в поход. Куда же она поехала-то, батюшки? Боярин, сердито отмахиваясь платком
от ос, высунулся в окошечко.

– Гришутка, – закричал он небольшому пареньку в длинной холщовой рубашке с
красными подмышками, мочившему босые ноги в луже около колодца, – беги что есть
духу, вот я тебя!.. Увидишь на Тверской золотую карету – беги за ней, не отставая,
вернешься – скажешь, куда она поехала…

Четверня серых лошадей, с красными султанами под ушами, с медными бляхами и
бубенцами на сбруе, тяжелым скоком пронесла карету по широкому лугу и остановилась
у старого измайловского дворца. Его поставил еще царь Алексей Михайлович, любивший
всякие затеи у себя в сельце Измайлове, где до сих пор с коровьим стадом паслись
ручные лосихи, в ямах сидели медведи, на птичьем дворе ходили павлины, забиравшиеся
летом спать на деревья. Не перечесть, сколько на бревенчатом, потемневшем от времени
дворце было пестрых и луженых крыш над светлицами, переходами и крыльцами: и
крутых, с гребешком, как у ерша, и бочкой, и кокошником. Над ними в полуденной
тишине резали воздух злые стрижи. Все окошечки во дворце заперты. На крыльце
дремал на одной ноге старый петух, – когда подъехала карета, он спохватился,
вскрикнул, побежал, и, как на пожар, подо всеми крылечками закричали куры. Тогда из
подклети открылась низенькая дверца, и высунулся сторож, тоже старый. Увидав карету,
он, не торопясь, стал на колени и поклонился лбом в землю.
Царевна Наталья, высунув голову из кареты, спросила нетерпеливо:

– Где боярышни, дедушка?

Дед поднялся, выставил сивую бороду, вытянул губы:
– Здравствуй, матушка, здравствуй, красавица царевна Наталья Алексеевна, – и ласково
глядел на нее из-под бровей, застилавших ему глаза, – ах ты, богоданная, ах ты,
любезная… Где боярышни, спрашиваешь? А боярышни не знаю где, не видал.
Наталья выпрыгнула из кареты, стащила с головы тяжелый, жемчужный, рогатый венец,
с плеч сбросила парчовый летник, – надевала она старомосковское платье только для
выезда, – ближняя боярыня, Василиса Мясная, подхватила вещи в карету. Наталья,
высокая, худощавая, быстрая, в легком голландском платье, пошла по лугу к роще. Там –
в прохладе – зажмурилась, – до того был силен и сладок дух цветущей липы.
– Ау! – крикнула Наталья. Невдалеке, в той стороне, где за ветвями нестерпимо в воде
блестело солнце, откликнулся ленивый женский голос. На берегу пруда, близ воды, у
песочка, у мостков, стоял пестрый шатер, в тени его на подушках, изнывая, лежали
четыре молодые женщины. Они торопливо поднялись навстречу Наталье, разморенные,
с развитыми косами. Та, что постарше, низенькая, длинноносая, Анисья Толстая, первая
подбежала к ней и всплеснулась, вертя проворными глазами:

– Свет наш, Натальюшка, государыня-царевна, ах, ах, туалет заграничный! Ах, ах,
божество!
Две другие, – сестры Александра Даниловича Меньшикова, недавно взятые приказом
Петра из отцовского дома в измайлов-ский дворец под присмотр Анисьи Толстой для
обучения политесу и грамоте, – юные девы Марфа и Анна, обе пышные, еще мало
обтесанные, приразинули припухшие рты и распахнули ресницы, прозрачно глядя на
царевну. Платье на ней было голландское, – красная, тонкой шерсти широкая юбка с
тройной золотой каймой по подолу и невиданная узкая душегрейка, – шея, плечи –
голые, руки по локоть – голые. Наталья и сама понимала, что только с богиней можно
сравнить ее, ну – с Дианой, кругловатое лицо ее, с приподнятым коротким, как у брата,