Page 341 - Петр Первый

Глава первая
Скучно стало в Москве. В обеденную пору – в июльский зной – одни бездомные собаки
бродили по кривым улицам; опустив хвосты, принюхивая всякую дрянь, которую люди
выбрасывали за ненадобностью за ворота. Не было прежней толкотни и крика на
площадях, когда у иного почтенного человека полы оторвут, зазывая к палаткам, или
вывернут карманы, раньше чем он что-нибудь купит на таком вертячем месте. Бывало,
еще до зари ото всех слобод, – арбатских, сухаревских и замоскворецких, – везли полные
телеги красного, скобяного и кожевенного товара, – горшки, чашки, плошки, кренделя,
решета с ягодой и всякие овощи, несли шесты с лаптями, лотки с пирогами, торопясь,
становили телеги и палатки на площадях. Опустели стрелецкие слободы, дворы на них
позападали, поросли глухой крапивой. Много народу работало теперь на новозаведенных
мануфактурах вместе с колодниками и кабальными. Полотно и сукно оттуда шло прямо в
Преображенский приказ. Во всех московских кузницах ковали шпаги, копья, стремена и
шпоры. Конопляной веревочки нельзя было купить на Москве, – вся конопля взята в
казну.

И колокольного звона прежнего уже не было – от светла до светла, – во многих церквах
большие колокола сняты и отвезены на Литейный двор, перелиты в пушки. Пономарь из
Старого Пимена, когда пропахшие табачищем драгуны сволокли у него с колокольни
великий колокол, напился пьян и хотел повеситься на перекладине, а потом, лежа
связанный на сундуке, в исступлении ума закричал, что славна была Москва малиновым
звоном, а теперь на Москве станет томно.
Прежде у каждого боярского двора, у ворот, зубоскалили наглые дворовые холопы в
шапках, сбитых на ухо, играли в свайку, метали деньгу или просто – не давали проходу
ни конному, ни пешему, – хохот, баловство, хватанье руками. Нынче ворота закрыты
наглухо, на широком дворе – тихо, людишки взяты на войну, боярские сыновья и зятья
либо в полках унтер-офицерами, либо усланы за море, недоросли отданы в школы –
учиться навигации, математике и фортификации, сам боярин сидит без дела у
раскрытого окошечка, – рад, что хоть на малое время царь Петр, за отъездом, не неволит
его курить табак, скоблить бороду или в белых чулках по колено, в парике из бабьих
волос – до пупа – вертеть и дергать ногами.

Невесело, томно думается боярину у окошечка… «Все равно маво Мишку математике не
научишь, поставлена Москва без математики, жили, слава богу, пятьсот лет без
математики – лучше нынешнего; от этой войны, само собой, ждать нечего, кроме
конечного разорения, сколько ни таскай по Москве в золоченых телегах богопротивных
Нептунов и Венерок во имя преславной виктории на Неве… Как пить дать, швед побьет
наше войско, и еще татары, давно этого дожидаясь, выйдут ордой из Крыма, полезут
через Оку… О, хо-хо!»
Боярин тянулся толстым пальцем к тарелке с малиной, – осы, проклятые, облепили всю
тарелку и подоконник! Лениво перебирая четки из маслиновых косточек – с Афона, –
боярин глядел на двор. Запустение! Который год за царскими затеями да забавами и
подумать некогда о своем-та… Клети покривились, на погребах дерновые крыши
просели, повсюду бурьян безобразный… «И куры, гляди-ко, какие-то голенастые, и утка
мелкая нынче, горбатые поросята идут гуськом за свиньей – грязные да тощие. O, хо-
хо!..» Умом боярин понимал, что надо бы крикнуть скотницу и птичницу да тут же их под
окошком и похлестать лозой, вздев юбки. В такой зной кричать да сердиться – себе
дороже.

Боярин перевел глаза повыше – за тын, за липы, покрытые бело-желтым цветом и
гудящими пчелами. Не так далеко виднелась обветшавшая кремлевская стена, на
которой между зубцами росли кусты. И смех и грех, – доцарствовался Петр Алексеевич!
Крепостной ров от самых Троицких ворот, где лежали кучи му-copa, заболотился совсем,
курица перейдет, и вонища же от него!.. И речка Неглинная обмелела, с правой стороны
по ней – Лоскутный базар, где прямо с рук торгуют всяким краденым, а по левому берегу
под стеной сидят с удочками мальчишки в запачканных рубашках, и никто их оттуда не
гонит…

В рядах на Красной площади купцы запирают лавки, собрались идти обедать, все равно
торговлишка тихая, вешают на дверях пудовые замки. И пономарь прикрыл двери,
затряс козлиной бородой на нищих, тоже пошел потихоньку домой – хлебать квас с