Page 347 - Петр Первый

– Вы что же, бесстыжие, с ума совсем попятились или в монастырское заточение
захотели? Мало вам славы по Москве? Понадобилось вам еще передо всем светом
срамиться! Да кто вас научил к посланникам ездить? В зеркало поглядитесь, – от
сытости щеки лопаются, еще им голландских да немецких разносолов захотелось! Да как
у вас ума хватило пойти кланяться в двустах рублях к скверной женке Анне Монсовой?
Она-то довольна, что выгнала вас, попрошаек, – Кейзерлинг об этом непременно письмо
настрочит прусскому королю, а король по всей Европе растрезвонит! Сахарницу хотели
обворовать, – хотели, не отпирайтесь! Хорошо, она догадалась, вам без денег не отдала.
Господи, да что же теперь государь-то скажет? Как ему теперь поступить с вами,
коровищами? Остричь, да на реку на Печору, в Пустозерск…

Не снимая венца и летника, Наталья ходила по горнице, сжимая в волнении руки, меча
горящие взоры на Катьку и Машку, – они сначала стояли, потом, не владея ногами, сели:
носы у них покраснели, толстые лица тряслись, надувались воплем, но голоса подавать
им было страшно.
– Государь сверх сил из пучины нас тянет, – говорила Наталья. – Недоспит, недоест, сам
доски пилит, сам гвозди вбивает, под пулями, ядрами ходит, только чтоб из нас людей
сделать… Враги его того и ждут – обесславить да погубить. А эти! Да ни один лютый враг
того не догадается, что вы сделали… Да никогда я не поверю, я дознаюсь – кто вас
надоумил в Немецкую слободу ездить… Вы – девки старые, неповоротливые…
Тут Катька и Машка, распустив вспухшие губы, залились слезами.

– Никто нас не надоумил, – провыла Катька, – провалиться нам сквозь землю…
Наталья ей крикнула:

– Врешь! А кто вам про сахарницу рассказал? А кто сказал, что Монсиха дает деньги в
рост?..

Марья также провыла:
– Сказала нам про это баба-кимрянка, Домна Вахрамеева. Она эту сахарницу во сне
видела, мы ей верим, нам марципану захотелось…
Наталья кинулась, распахнула дверь, – за ней отскочил старичок – комнатный шалун в
женском платье, попятились бабки-задворенки, бабки-уродки, бабки-шутихи с набитыми
репьями в волосах. Наталья схватила за руку опрятную мягкую женщину в черном
платке.

– Ты – баба-кимрянка?
Женщина молча махнула всем туловищем истовый поклон:

– Государыня-царевна, точно, я из Кимр, скудная вдова Домна Вахрамеева…
– Ты царевен подговаривала ездить в Немецкую слободу? Отвечай…

Белое лицо Вахрамеевой задрожало, длинные губы перекривились:
– Я – женка порченая, государыня моя, говорю нелепые слова в ума исступлении,
благодетельницы-царевны моими глупыми словами тешатся, а мне то и радость… По
ночам сны вижу несказанные. А уж верят ли моим снам благодетельницы-царевны, нет
ли – того не ведаю… В Немецкой слободе отродясь не бывала, никакой сахарницы и в
глаза не видала. – Опять махнув Наталье поклон, вдова Вахрамеева стала, сложа руки на
животе под платком, закаменела, – хоть огнем пытай…

Наталья мрачно взглянула на сестер, – Катька и Машка только негромко охали, маясь от
жары. В дверь просунулся старичок-шалун с одними ноздрями вместо носа, – усы,
бороденка взъерошены, губы выворочены.
– Ай рассмешить надо? – Марья досадливо махнула на него платком. Но уже с десяток
рук вцепились с той стороны в дверь, и шутихи, уродки в лохмотьях, простоволосые,
иные в дурацких сарафанах, в лубяных кокошниках, толкая старичка-шалуна, ввалились
в горницу. Проворные, бесстыжие, начали сигать, вскрикивать, драться между собой,