Page 356 - Петр Первый

– Это есть у нас, мин херц… Темнота жа… Им, купчишкам, дьяволам, дай воли – в
конфузию все государство приведут… Нартов, подай пива холодного…

Петр Алексеевич, спустив длинные ноги, сел на полке, нагнул голову, с кудрявых темных
волос его лил пот…

– Хорошо, – сказал он. – Очень хорошо. Так-то, камрад любезный… Без Питербурха нам –
как телу без души.
Здесь, на краю русской земли, у отвоеванного морского залива, за столом у Меньшикова
сидели люди новые, – те, что по указанию царя Петра: «отныне знатность по годности
считать» – одним талантом своим выбились из курной избы, переобули лапти на
юфтевые тупоносые башмаки с пряжками и вместо горьких дум: «За что обрекаешь
меня, господи, выть с голоду на холодном дворе?» – стали, так вот, как сейчас, за
полными блюдами, хочешь не хочешь, думать и говорить о государском. Здесь были
братья Бровкины, Федосей Скляев и Гаврила Авдеевич Меньшиков – знаменитые
корабельные мастера, сопровождавшие Петра Алексеевича из Воронежа на Свирь,
подрядчик – новогородец – Ермолай Негоморский, поблескивающий глазами, как кот
ночью, Терентий Буда, якорный мастер, да Ефрем Тараканов – преславный резчик по
дереву и золотильщик.

За столом были и не одни худородные: по левую руку Петра Алексеевича сидел Роман
Брюс – рыжий шотландец, королевского рода, с костлявым лицом и тонкими губами,
сложенными свирепо, – математик и читатель книг, так же как и брат его Яков; братья
родились в Москве, в Немецкой слободе, находились при Петре Алексеевиче еще от
юных его лет и его дело считали своим делом; сидел соколиноглазый, томный,
надменный, с усиками, пробритыми в черту под тонким носом, – полковник гвардии
князь Михайла Михайлович Голицын, прославивший себя штурмом и взятием
Шлиссельбурга, – как и все, он пил не мало, бледнел и позвякивал шпорой под столом;
сидел вице-адмирал ожидаемого балтийского флота – Корнелий Крейс, морской бродяга,
с глубокими, суровыми морщинами на дубленом лице, с водянистым взором, столь же
странным, как холодная пучина морская; сидел генерал-майор Чамберс, плотный,
крепколицый, крючконосый, тоже – бродяга, из тех, кто, поверя в счастье царя Петра,
отдал ему все свое достояние – шпагу, храбрость и солдатскую честь; сидел тихий
Гаврила Иванович Головкин, царский спальник, человек дальнего и хитрого ума,
помощник Меньшикова по строительству города и крепости.
Гости говорили уже все враз, шумно, – иной нарочно начинал кричать, чтобы государь
его услышал. В высокой комнате пахло сырой штукатуркой, на белых стенах горели
свечи в трехсвечниках с медными зерцалами, горело много свечей и на пестрой
скатерти, воткнутых в пустые штофы – среди оловянных и глиняных блюд, на которых
обильно лежало все, чем мог попотчевать гостей генерал-губернатор: ветчина и языки,
копченые колбасы, гуси и зайцы, капуста, редька, соленые огурцы, – все привезенное
Александру Даниловичу в дар подрядчиком Heгоморским.
Больше всего споров и крику было из-за выдачи провианта и фуража, – кто у кого больше
перетянул. Довольствие сюда шло из Новгорода, из главного провиантского приказа, –
летом на стругах по Волхову и Ладожскому озеру, зимой по новопросеченной в дремучих
лесах дороге, – на склады в Шлиссельбург, под охрану его могучих крепостных стен; там,
в амбарах, сидели „комиссарами земские целовальники из лучших людей и по
требованию отпускали товар в Питербурх для войска, стоявшего в земляном городе на
Выборгской стороне, для разных приказов, занимавшихся стройкой, для земских
мужиков-строителей, приходивших сюда в три смены – с апреля месяца по сентябрь, –
землекопов, лесорубов, плотников, каменщиков, кровельщиков. Путь из Новгорода был
труден, здешний край разорен войной, поблизости достать нечего, запасов постоянно не
хватало, и Брюс, и Чамберс, и Крейс, и другие – помельче люди, рвали каждый себе, и
сейчас за столом, разгорячась, сводили счеты.

Петру Алексеевичу было подано горячее – лапша. Посланным в разные концы солдатам
удалось для этой лапши найти петуха на одном хуторке, на берегу Фонтанки, у рыбака-
чухонца, содравшего ради такого случая пять алтын за старую птицу. Поев, Петр
Алексеевич положил на стол длинные руки с большими кистями: на них после бани
надулись жилы. Он говорил мало, слушал внимательно, выпуклые глаза его были
строгие, страшноватые; когда же, – набивая трубку или по какой иной причине, – он
опускал их – круглощекое лицо его с коротким носом, с улыбающимся небольшим ртом