Page 357 - Петр Первый

казалось добродушным, – подходи смело, стучись чаркой о его чарку: «Твое здравие,
господин бомбардир!» И он, смотря, конечно, по человеку, одному и не отвечал, другому
кивал снизу вверх головой, – темные, тонкие, завивающиеся волосы его встряхивались.
«Во имя Бахуса», – говорил баском и пил, как научили его в Голландии штурмана и
матрозы, – не прикасаясь губами к чарке – через зубы прямо в глотку.

Петр Алексеевич был сегодня доволен и тем, что Данилыч поставил назло шведам такой
хороший дом, с Нептуном и морской девой на крыше, и тем, что за столом сидят все свои
люди и спорят и горячатся о большом деле, не задумываясь, – сколь оно опасно и
удастся ли оно, и в особенности радовало сердце то, что здесь, где сходились далекие
замыслы и трудные начинания, все то, что для памяти он неразборчиво заносил в
толстенькую записную книжку, лежавшую в кармане вместе с изгрызенным кусочком
карандаша, трубкой и кисетом, – все это стало въяве, – ветер рвет флаг на крепостном
бастионе, из топких берегов торчат сваи, повсюду ходят люди в трудах и заботах, и уже
стоит город как город, еще невелик, но уже во всей обыкновенности.
Петр Алексеевич, покусывая янтарь трубки, слушал и не слушал, что ему бубнил про
гнилое сено сердитый Брюс, что кричал, силясь дотянуться чаркой, пьяный Чамберс…
Желанное, возлюбленное здесь было место. Хорошо, конечно, на Азовском море,
белесом и теплом, добытом с великими трудами, хорошо на Белом море, колышущем
студеные волны под нависшим туманом, но не равняться им с морем Балтийским –
широкой дорогой к дивным городам, к богатым странам. Здесь и сердце бьется по-
особенному, и у мыслей распахиваются крылья, и сил прибывает вдвое…

Александр Данилович нет-нет да и поглядывал, как у мин херца все шире раздувались
ноздри, гуще валил дым из трубки.

– Да будет вам! – крикнул он вдруг гостям. – Заладили – овес, пшено, овес, пшено!
Господин бомбардир не за тем сюда ехал – слушать про овес, пшено. – Меньшиков всей
щекой мигнул толстенькому, сладко улыбающемуся человеку, в коротеньком,
растопыренном кафтане. – Фельтен, налей ренского, того самого, – и выжидающе
повернулся к Петру Алексеевичу. Как всегда, Меньшиков угадал, прочел в потемневших
глазах его, что – вот, вот – настала минута, когда все, что давно бродило, клубилось,
мучило, прилаживалось и так и этак у него в голове, – отчетливо и уже непоколебимо
становилось волей… И тут не спорь, не становись поперек его воли.

За столом замолчали. Только булькало вино, лиясь из пузатой бутыли в чарки. Петр
Алексеевич, не снимая рук со стола, откинулся на спинку золоченого стула.

– Король Карл отважен, но не умен, весьма лишь высокомерен, – заговорил он, с
медленностью, – по-московски, – произнося слова. – В семисотом году фортуну свою
упустил. А мог быть с фортуной, мы бы здесь ренское не пили. Конфузия под Нарвой
пошла нам на великую пользу. От битья железо крепнет, человек мужает. Научились мы
многому, чему и не чаяли. Наши генералы, вкупе с Борис Петровичем Шереметьевым,
Аникитой Ивановичем Репниным, показали всему миру, что шведы – не чудо и побить их
можно и в чистом поле и на стенах. Вы, дети сердца моего, добыли и устроили сие
священное место. Бог Нептун, колебатель пучин морских, лег на крыше дома сего
вельможи, в ожидании кораблей, над коими мы все трудились даже до мозолей. Но
разумно ли, утвердясь в Питербурхе, вечно отбиваться от шведов на Сестре-реке да на
Котлине острове? Ждать, когда Карл, наскуча воевать с одними своими мечтами да
сновидениями, повернет из Европы на нас свои войска? Тогда нас здесь, пожалуй, и бог
Нептун не спасет. Здесь сердце наше, а встречать Карла надо на дальних окраинах, в
тяжелых крепостях. Надобно нам отважиться – наступать самим. Как только пройдет лед
– идти на Кексгольм, брать его у шведов, чтобы Ладожеское озеро, как в древние
времена, опять стало нашим, флоту нашему ходить с севера без опасения. Надобно идти
за реку Нарову, брать Нарву на сей раз без конфузии. Готовиться к походу тотчас,
камрады. Промедление – смерти подобно.

Петр Алексеевич увидел сквозь табачный дым, сквозь частый переплет окна, что месяц
со срезанным бочком, все время мчавшийся сквозь разорванные туманы, остановился и
повис.
– Сиди, сиди, Данилыч, провожать не надо, схожу – подышу, вернусь.
Он встал из-за стола и вышел на крыльцо под Нептуна и грудастую деву с золотым