Page 352 - Петр Первый

Гаврила взял тяжелый подсвечник с горящей свечой; Наталья Алексеевна летучей
походкой, шурша платьем, пошла впереди него через сводчатые палаты, где на горячих
лежанках просыпались, выгибали спины ангорские коты и снова ложились нежась; где
со сводов – то там, то там – черствые лики царей московских непримиримо сурово
глядели вслед царевне Наталье, увлекающей в тартарары и себя, и этого юношу в
рогатом, как у черта, парике, и всю заветную старину московскую.
На крутой, узкой лестнице, спускающейся в тьму, Наталья Алексеевна заробела,
просунула голую руку под локоть Гавриле; он ощутил теплоту ее плеча, запах волос,
меха ее душегрейки; она выставляла из-под подола юбки сафьяновый башмачок с тупым
носиком, нагибаясь в темноту – спускалась все осторожнее; Гаврилу начало мелко
знобить внутри, и голос стал глухой; когда сошли вниз, она быстро, внимательно
взглянула ему в глаза.

«Отвори вот эту дверь», – сказала, указывая на низенькую дверцу, обитую изъеденным
молью сукном. Наталья Алексеевна первая шагнула через высокий порог туда – в теплую
темноту, где пахло мышами и пылью. Высоко подняв свечу, Гаврила увидел большую
сводчатую палату о четырех приземистых столпах. Здесь в давние времена была
столовая изба, где смиренный царь Михаил Федорович обедал с Земским Собором.
Росписи на сводах и столпах облупились, дощатые полы скрипели. В глубине на гвоздях
висели мочальные парики, бумажные мантии и другое комедиантское отрепье, в углу
свалены жестяные короны и латы, скипетры, деревянные мечи, сломанные стулья – все,
что осталось от недавно упраздненного – по причине дурости и великой непристойности
– немецкого театра Иоганна Куншта, бывшего на Красной площади.
«Здесь будет мой театр, – сказала Наталья, – с этой стороны поставишь для комедиантов
помост с занавесом и плошками, а здесь – для смотрельщиков – скамьи. Своды надо
расписать нарядно, чтобы уж забава была – так забава…»

Тем же порядком Гаврила провел царевну Наталью наверх, и она его отпустила, –
пожаловав поцеловать ручку. Он вернулся домой за полночь и, как был в парике и
кафтане, повалился на постель и глядел в потолок, будто при неясном свете оплывшей
свечи все еще виделись ему кругловатое лицо с бархатно-пристальными глазами,
маленький рот, произносивший слова, нежные плечи, полуприкрытые пахучим мехом, и
все шумели, улетая перед ним в горячую темноту, тяжелые складки жемчужной юбки…

На другой вечер царевна Наталья опять велела ему быть у себя и прочла «Пещное
действо» – свою не оконченную еще комедию о трех отроках в огненной пещи. Гаврила
допоздна слушал, как она выговаривала, помахивая лебединым пером, складные вирши,
и казалось ему, – не один ли он из трех отроков, готовый неистово голосить от счастья,
стоя наг в огненной пещи…

За перестройку старой палаты он взялся со всей горячностью, хотя сразу же подьячие
Дворцового приказа начали чинить ему преткновения и всякую приказную волокиту из-
за лесу, известки, гвоздей и прочего. Иван Артемич помалкивал, хотя и видел, что
Гаврила забросил чертежи и не ездит в Навигационную школу, за обедом, не прикасаясь
к ложке, уставляется глупыми глазами в пустое место, и ночью, когда люди спят,
сжигает целую свечу ценой в алтын. Только раз Иван Артемич, вертя пальцами за спи-
ной, пожевав губами, выговорил сыну: «Одно скажу, одно, Гав-рюшка, – близко огня
ходишь, поостерегись…»
Великим постом из Воронежа через Москву на Свирь промчался царь Петр и приказал
Гавриле ехать с братом Яковом в Питербурх – строить гавань. На том и окончились его
дела с театром… На том Гаврила и окончил свой рассказ. Вылез из-за стола, расстегнул
множество пуговичек на голландской куртке, раскинул ее на груди и, засунув руки в
широкие, как пузыри, короткие штаны, зашагал по мазаной избушке – от двери до окна.
Алексей сказал:

– И забыть ее не можешь?
– Нет… И не хочу такое забывать, хоть мне плахой грози…

Яков сказал, стуча по столу ногтями: