Page 162 - Поднятая целина

Донецковых, и с подвывом заголосила: — Ить я зараз в тягостях! А ежели вот скину через
тебя, подлюшного?..
Да с тем как шарахнет в деда Щукаря кашей из своей миски!
Поднялся великий шум. Бабы дружно тянулись руками к Щукаревой бороде, невзирая
на то, что растерявшийся и перепуганный Щукарь упорно выкрикивал:
— Охолоньте трошки! Это не лягушка! Истинный Христос, не лягушка!
— А что же это? — наседала Аниська Донецкова, страшная в своей злобе.
— Это одна видимость вам! Это вам видение! — пробовал схитрить Щукарь.
Но обглодать косточку «видимости», предложенную ему Любишкиным, категорически
отказался. Быть может, на том дело и кончилось бы, если бы вконец разозленный бабами
Щукарь не крикнул:
— Мокрохвостые! Сатаны в юбках! До морды тянетесь, а того не понимаете, что это не
простая лягушка, а вустрица!
— Кто-о-о-о?! — изумились бабы.
— Вустрица, русским языком вам говорю! Лягушка — мразь, а в вустрице благородные
кровя! Мой родный кум при старом прижиме у самого генерала Филимонова в денщиках
служил и рассказывал, что генерал их даже натощак сотнями заглатывал! Ел прямо на
кореню! Вустрица ишо из ракушки не вылупится, а он уж ее оттель вилочкой позывает.
Проткнет насквозь и — ваших нету! Она жалобно пишшит, а он, знай, ее в горловину
пропихивает. А почему вы знаете, может она, эта хреновина, вустричной породы? Генералы
одобряли, и я, может, нарошно для навару вам, дуракам, положил ее, для скусу…
Тут уж Любишкин не выдержал: ухватив в руку медный половник, он привстал,
гаркнул во всю глотку:
— Генералы? Для навару!.. Я красный партизан, а ты меня лягушатиной, как
какого-нибудь с… генерала… кормить?!
Щукарю показалось, что в руках у Любишкина нож, и он со всех ног, не оглядываясь,
кинулся бежать…
Давыдов обо всем этом узнал, приехав на стан, а пока, проводив Щукаря, попросил
Разметнова погонять — и вскоре подъехал к стану бригады. Дождь все еще звенел над
степью. От Гремячего Лога до дальнего пруда, в полнеба, стала горбатая, цветастая радуга.
На стану не было ни души. Попрощавшись с Разметновым, Давыдов пошел к ближайшей
клетке пахоты. Около нее на попасе ходили выпряженные быки, а плугатарь — Аким
Бесхлебнов, — ленясь идти на стан, лег на борозде, укрылся с головой зипуном и придремал
под шепелявый говор дождевой капели. Давыдов разбудил его:
— Почему не пашешь?
Аким нехотя встал, зевнул, улыбнулся.
— При дожде нельзя пахать, товарищ Давыдов. Вам про это неизвестно? Бык — не
трактор. Как толечко намокнет у него шерсть на шее — враз ярмом потрешь шею до крови, и
тогда уж на нем отработался. Верно, верно! — закончил он, приметив недоверчивость во
взгляде Давыдова, и посоветовал: — Вы бы лучше пошли аников-воинов развели. С утра
Кондрат Майданников к Атаманчукову присыкается… А зараз вон у них отражение идет на
энтой клетке. Кондрат велит быков выпрягать, а Атаманчуков ему: «Не касайся моей упряги,
а то голову побью…» Они уж вон, никак, за грудки один одного берут!
Давыдов поглядел в конец второй за складом клетки и увидел, что там действительно
происходит что-то похожее на драку: Майданников, словно шашку, вертел в руке железную
занозу, а высокий Атаманчуков одной рукой отталкивал его от ярма, а другую, сжатую в
кулак, держал за спиною. Голосов слышно не было. Торопливо направившись туда, Давыдов
издали крикнул:
— Что еще такое?
— Да как же так, Давыдов! Мокресть идет, а он пашет! Ить этак же он быкам шеи
потрет! Я говорю: «Отпрягай, покеда дождь спустился», а он меня матом: «Не твое дело!» А
чье же, сукин ты сын, это дело? Чье, хрипатый черт? — закричал Майданников, уже