Page 164 - Поднятая целина

исправишься, примем обратно. Теперь, товарищи, выслушайте мое краткое и важное слово к
вам. Вы почти все работаете плохо. Очень плохо! Нормы никем, за вычетом Майданникова,
не выполняются. Это — позорный факт, товарищи вторая бригада! Этак можно в дым
обмараться. С такой работой можем вмиг влететь на черную доску, да так и присохнем на
ней! Надо в корне пресечь это дело!
— Дюже норма не по силам! Быки не тянут, — сказал Аким Бесхлебнов.
— Не под силу? Быкам? Чепуха! А почему же быкам Майданникова под силу? Я
остаюсь в вашей бригаде, беру быков Атаманчукова и покажу вам на живом примере, что
можно за день вспахать один га и даже один с четвертью.
— Э, Давыдов, да ты ловкач! У тебя губа не дура, — засмеялся Куженков, зажав в руке
короткий оклад седоватой бороды. — На быках Атаманчукова можно черту рога свернуть!
На них одну га это и я бы вспахал…
— А на своих ты не вспашешь?
— Сроду нет!
— Ну, давай поменяемся? Ты на Атаманчуковых, а я на твоих! Ладно?
— Давай спытаем, — подумав, серьезно и осторожно отвечал Куженков.
…Ночь Давыдов провел беспокойно. Он спал в полевой будке, часто просыпался, то ли
оттого, что гремела под ветром железная крыша будки, то ли от полуночного холода,
забиравшегося под не просохшее от дождя пальто, то ли от блох, густо населявших
разостланную под ним овчинную шубу…
На заре его разбудил Кондрат Майданников. Кондрат уже поднял на ноги всю бригаду.
Давыдов выпрыгнул из будки. На западной окраине неба тускло просвечивали звезды,
молодой согнутый сагайдаком месяц золотой насечкой красовался на сизо-стальной кольчуге
неба. Давыдов умывался, черпая воду из пруда, а Кондрат стоял около и, досадливо
покусывая кончик желтоватого уса, говорил:
— За день десятину с гаком — это много делов… Загнул ты вчерась через край,
товарищ Давыдов! Как бы нам с тобой не опростоволоситься…
— Все в наших руках, все наше! Чего ты боишься, чудак? — бодрил его Давыдов, а про
себя думал: «Умру на пашне, а сделаю! Ночью при фонаре буду пахать, а вспашу десятину с
четвертью, иначе нельзя. Позор всему рабочему классу…»
Пока Давыдов вытирал лицо подолом парусиновой толстовки, Кондрат запряг своих и
его быков, крикнул:
— Пошли!
Под скрип колесен плугов Кондрат объяснял Давыдову простые, десятилетиями
складывавшиеся основы пахоты на быках.
— Лучшим плугом считаем мы сакковский. Вот хучь бы аксайский взять, слов нет —
плуг, а до сакковского ему далеко! Нету в нем такого настрою. Мы порешили пахать так:
отбиваем каждому свою клетку, и бузуй на ней. Спервоначалу Бесхлебнов, Атаманчуков,
Куженков, — да и Любишкин к ним припрегся, — начали пахать след в след. «Раз у нас
колхоз, — говорят, — значит, надо пущать плуг за плугом». Пустили. Только вижу я — не
туда дело загинает… Передний плуг остановится, и другим надо останавливаться. Ежели
передний пашет с прохладцем, и остальные по нем нехотя равняются. Я и взбунтовался:
«Либо меня, — говорю, — пущайте передом, либо отбивайте каждому свою клетку». Тут и
Любишкин понял, что не годится так пахать. Ничью работу не видно. Побили на клетки, ну,
я и ушел от них, десять очек им дал, чертям! Каждая клетка у нас — десятина: сто
шестьдесят сажен — долевой дан и пятнадцать — поперечный.
— А почему поперечный лан не пашется? — глядя на обчин пахотной клетки, спросил
Давыдов.
— А это вот зачем: кончаешь ты долевую борозду и на выгоне завертаешь быков, так?
Ежели круто их поворачивать, так им шеи побьешь ермами, и — готов бык, негож пахать!
Потому вдоль пробороздишь, а потом вывернешь плуг и гонишь пятнадцать сажен
порожнем. Трактор — он круто повернулся, ажник колеса у него под перед заходют, и опять