Page 166 - Поднятая целина

корневища трав, издробленная, дернистая верхушка прячется в черных валах. Земля сбоку
отвала колышется, переворачивается, словно плывет. Пресный запах чернозема живителен и
сладок. Солнце еще высоко, а у подручного быка уже темнеет от пота линючая шерсть…
К вечеру у Давыдова тяжко ныли потертые ботинками ноги, болела в пояснице спина.
Спотыкаясь, обмерил он свой участок и улыбнулся спекшимися, почерневшими от пыли
губами: вспахана за день одна десятина.
— Ну, сколько наворочал? — с чуть приметной улыбкой, с ехидцей спросил Куженков,
когда Давыдов, волоча ноги, подошел к стану.
— А сколько бы ты думал?
— Полдесятины одолел?
— Нет, черт тебя задери, десятину и лан!
Куженков, смазывавший сурчиным жиром порезанную о зубья бороны ногу, закряхтел,
пошел к клетке Давыдова мерять… Через полчаса, уже в густых сумерках, вернулся, сел
подальше от огня.
— Что же ты молчишь, Куженков? — спросил Давыдов.
— Нога что-то разболелась… А говорить нечего, вспахал, ну и вспахал… Делов-то! —
нехотя ответил тот и прилег возле огня, натягивая на голову зипун.
— Замазали тебе рот? Теперь не гавкнешь? — захохотал Кондрат, но Куженков
промолчал, словно и не слышал.
Давыдов лег около будки, закрыл глаза. От костра наносило запахом древесной золы.
Жарко горели натруженные ходьбой подошвы, в голенях — ноющая тяжесть; как ни положи
ноги, все неудобно, все хочется переменить положение… И почти сейчас же, едва только
лег, перед глазами поплыла волнующаяся черная почва: белое лезвие скользило неслышно, а
сбоку, меняя очертания, смолой вскипала, ползла черная земля… Почувствовав легкое
головокружение и тошноту, Давыдов открыл глаза, окликнул Кондрата.
— Не спится? — отозвался тот.
— Да что-то голова кружится, перед глазами — земля из-под плуга…
— Уж это завсегда так, — в голосе Кондрата послышалась сочувственная улыбка. —
Целый день под ноги глядишь, от этого и кружение делается. А тут дух от земли чертячий,
чистый, от него ажник пьянеешь. Ты, Давыдов, завтра под ноги дюже не пулься, а так, по
сторонам больше интересуйся…
Ночью Давыдов не чувствовал укусов блох, не слышал ни ржанья лошадей, ни гогота
припоздавшей станицы диких гусей, ночевавших на гребне перевала, — уснул мертво. Уже
перед зарей, проснувшись, увидел подходившего к будке закутанного в зипун Кондрата.
— Ты где это был? — в полусне, приподняв голову, спросил Давыдов.
— Своих и твоих быков стерег… Дюже подкормились быки. Согнал их в ложок, а там
травка добрая выметалась…
Хрипловатый голос Кондрата стал стремительно удаляться, глохнуть… Давыдов не
слышал конца фразы: сон снова опрокинул голову его на мокрую от росы шубу, покрыл
забытьем.
В этот день к вечеру Давыдов вспахал десятину и два дана, Любишкин — ровно
десятину, Куженков — десятину без малого, и совершенно неожиданно для них на первое
место выбился Антип Грач, до этого находившийся в группе отсталых, в насмешку
прозванной Давыдовым «слабосильной командой». Он работал на отощавших Титковых
быках, когда полудновали — промолчал о том, сколько вспахал; после обеда жена его,
работавшая с ним погонычем, кормила быков своей упряги из подола, насыпав туда шесть
фунтов причитавшихся быкам концентратов; а Антип даже хлебные крохи, оставшиеся после
обеда, смахнул с ватолы, высыпал жене в подол — быкам на подкормку. Любишкин
приметил это, усмехнулся:
— Тонко натягиваешь, Антип!
— И натяну! Наша порода в работе не из последних! — вызывающе кинул еще более
почерневший от вешнего загара Грач.