Page 245 - Поднятая целина

меня покурим.

На завтрак старушка мать Разметнова подала все ту же, приевшуюся Давыдову жидкую
пшенную кашу, по-бедняцки лишь слегка заправленную толченым салом. Но когда она
принесла с огорода миску свежих огурцов, Давыдов оживился. Он с удовольствием съел два
огурца, так вкусно пахнущих землей и солнцем, запил кружкой взвара и встал из-за стола.
— Спасибо, мамаша, накормила досыта. А за огурчики — особое спасибо. Первый раз
в этом году пробую свежие огурцы. Хороши, ничего не скажешь, факт!
Ласковая, разговорчивая старушка горестно подперла щеку ладонью:
— А откуда же у тебя, болезный, огурцы могут быть? Жены-то нету?
— Пока еще не обзавелся, все некогда, — улыбнулся Давыдов.
— Женой обзаводиться некогда, так и огурцов ранних ждать неоткуда. Не сам же ты
должен с рассадой да с посадкой возиться? Вот и Андрюшка мой остался без бабы. Не будь у
него матери, ноги протянул бы с голоду. А то мать нет-нет да и покормит. Погляжу я на вас,
и горюшко меня берет. И Андрюшка мой на холостом полозу едет, и Макарка, да и ты. И как
вам всем троим не стыдно? Такие здоровые бугаи ходите по хутору, а нет вам удачи в бабах.
Неужли так-таки ни один из вас и не женится? Ить это страма, да и только!
Разметнов, посмеиваясь, трунил над матерью:
— За нас никто не идет, маманя.
— А то что ж, и ни одна не пойдет, ежели ишо лет пять походите холостыми. Да на
шута вы нужны будете, такие перестарки, любой бабе, — про девок я уже не гутарю, ушло
ваше время девок сватать!
— Девки не пойдут за нас — сама говоришь: устарели, — а вдовы нам не нужны.
Чужих детей кормить? Хай им бес! — отшучивался Разметнов.
Такой разговор ему, видно, был не в новинку, но Давыдов отмалчивался и чувствовал
себя почему-то неловко.
Распрощавшись и поблагодарив радушных хозяев, он пошел в кузницу. Ему хотелось
еще до прихода комиссии по приему самому — и как следует — осмотреть
отремонтированные к сенокосу лобогрейки и конные грабли, тем более что в работу по
ремонту была вложена частица и его труда.

10

Стоявшая на самом краю хутора старая кузница встретила его знакомыми запахами и
звуками: по-прежнему звенел и играл в руках Ипполита Сидоровича молоток, покорный
каждому движению хозяина, еще издали слышались астматические вздохи доживающего
свой век меха, и по-прежнему тянуло из настежь распахнутой двери горьким запахом
горелого угля и чудесным, незабываемым душком неостывшей окалины.
Вокруг одинокой кузницы было безлюдно и пусто. Пахло от близлежащей торной
дороги горячей пылью и лебедой. На осевшей плетневой крыше кузницы, плотно
придавленной дерном, росли дикая конопля и бурьян. В нем копошилось множество
воробьев. Они всегда жили под застрехами старой кузницы, даже зимой, и неумолчное
чириканье их как бы вторило живому, звонкому говору молотка и звону наковальни.
Шалый встретил Давыдова как давнего приятеля. Ему было скучно проводить целые
дни с одним подростком-горновым, и он явно обрадовался приходу Давыдова, весело
забасил, протягивая жесткую и твердую, как железо, руку:
— Давно, давно не был, председатель! Забываешь о пролетарьяте, и проведать не
зайдешь, загордился ты, парень, как видно. Что, скажешь, зашел проведать? Как бы не так!
Косилки пришел глядеть, я тебя, парень, знаю! Ну, пойдем, поглядишь. Выстроил я их, как
на парад, как казаков на смотру. Пойдем, пойдем, только без придирков осматривай. Сам у
меня подручным работал, стало быть, теперь спрашивать не с кого.