Page 247 - Поднятая целина

дают, потому что салфетков у нас в дому отродясь не было, а тарелки все старуха
переколотила. Денег я с тебя копейки не возьму; старуха моя не знает, как тебе угодить, куда
тебя усадить да как бы тебе помягче на ночь постелить, а ты нос выше крыши дерешь: „Я —
ответственный!“ Ну, какой ты, спрашиваю, ответственный? Заячьи да суслиные шкурки у
себя на службе трясешь, вот и вся твоя ответственность. Никакой ты не ответственный, вот я
— ответственный работник! После председателя и секретаря ячейки я первое лицо в хуторе,
потому что без меня ни пахота, ни покос не обойдутся. У меня, говорю, железное дело в
руках, а у тебя шкурное, кто же из нас важнее по делу? Ты себя считаешь ответственным
работником, а я себя. Как же мы с тобой, двое ответственных, в одной горнице уживемся? Не
уживемся! Бери-ка, говорю, свою портфелю, милый человек, и дуй на все четыре стороны, а
мне ты, такой гордый, окончательно без надобности».
Давыдов сощурился так, что глаза его еле просвечивали из узеньких щелок.
Подрагивающим от смеха голосом он тихо спросил:
— Выгнал?
— Окончательно! Сей же час! Удалился и спасибо за хлеб-соль не сказал,
ответственный сукин сын.
— Ну и молодец же ты, Сидорович!
— Молодецкого тут мало, но и терпеть такого постояльца мне было обидно.
После перекура Давыдов снова принялся за осмотр инвентаря и закончил только после
полудня. Прощаясь с Шалым, он прочувствованно поблагодарил его за добросовестную
работу, поинтересовался:
— Сколько трудодней тебе начислили за ремонт?
Старый кузнец нахмурился и отвернулся.
— Яков Лукич начислит, держи карман шире…
— А при чем тут Яков Лукич?
— При том, что он учетчику свои законы устанавливает. Как он скажет, так учетчик и
напишет.
— Но все же сколько?
— Почти ничего, парень, с гулькин нос.
— То есть как же это так? Почему?
Обычно добродушный кузнец на этот раз посмотрел так зло, словно перед ним стоял не
Давыдов, а сам Яков Лукич.
— Да потому, что они мою работу никак не хотят учитывать. День провел я в кузнице
— пишут один трудодень. А там работал я или цигарки крутил — им все равно! Я, может, за
день на ремонте пять трудодней выработал — все равно пишут один. Хучь пополам
переломись возле ковадла, а больше одного трудодня не заработаешь. Так что от твоей
оплаты, парень, не дюже разжиреешь, живой будешь, а жениться не захочешь!
— Это не моя оплата! — резко сказал Давыдов. — Это не колхозная оплата! Почему же
ты раньше мне ничего не сказал, про такое безобразие?
Шалый помялся и ответил с явной неохотой:
— Как тебе сказать, парень, вроде как постеснялся. Вроде как посовестился, что ли.
Думал я окончательно пожаловаться тебе, а потом думаю, что ты скажешь: «Вот, мол, какой
ненаеда, все ему мало…» Потому и смолчал. А вот теперь и говорю, и скажу ишо больше: по
ихней милости они такой труд учитывают, какой на виду, ну, скажем, ремонт плугов,
пропашников, словом, инвентаря видимого, а что касаемо мелочей, скажем, ковка лошадей,
или подковы делаешь, или цепки, пробои на амбары, петли разные и протчую мелочь — они
ее никак не учитывают и слушать про нее не хотят. А это, я считаю, неправильно, потому что
на такие подобные мелочи много времени расходуешь.
— Опять ты — «они», а кто это «они»? Учетчик один ведет учет и за это отвечает перед
правлением, — с досадой проговорил Давыдов.
— Учетчик ведет, а Лукич поправляет. Ты мне толкуешь, как оно должно быть, а я тебе
— как оно есть на самом деле.