Page 254 - Поднятая целина

кумой доводилась. Но в хату народ не пущают, милиционер возле двери стоит, ждет, когда
следователь приедет. И я постоял возле крыльца… Только гляжу — след на крыльце
знакомый мне… На крыльце-то натоптано, а один след — в сторонке к перилам.
— Чем он тебе показался знакомым? — спросил живо заинтересованный Давыдов.
— Подковкой на каблуке. След свежий, ночной, прямо печатный, и подковка
знакомая… Таких подковок вроде бы никто в хуторе на сапогах не носит, кроме одного
человека. И обознаться я никак не мог, потому что это — мои подковки.
Давыдов нетерпеливо отставил кружку с недопитым молоком.
— Не пойму. Говори яснее.
— Тут и понимать нечего, парень. Ишо при единоличной жизни, года два назад, на
провесне заходит ко мне в кузню Яков Лукич, просит ошиновать ему колеса на бричку.
«Вези, говорю пока работы у меня мало». Привез он, посидел у меня в кузне с полчаса,
покалякали о том, о сем. Поднялся он уходить, стоит возле горна, железным хламом
интересуется, ковыряет его, а у меня там всякая рухлядь валяется, старье всякое. Нашел он
две старые подковки с английских ботинков, во весь каблук — ишо с гражданской войны
они завалялись — и говорит: «Сидорович, я у тебя эти подковки возьму, врежу их на сапоги,
а то, видно, старый становлюсь, на пятку больше надавливаю, не успеваю каблуки на сапогах
и на чириках подбивать». Говорю ему: «Бери, для доброго человека дерьма не жалко, Лукич.
Они стальные, до смерти не износишь, ежели не потеряешь». Сунул он их в карман и пошел.
Он про это дело, конечно, забыл, а мне — в памяти. Вот этую самую подковку на следу и
приметил я… Как-то мне подозрительно это стало. Зачем, думаю, этот след тут оказался?
— Ну, а дальше? — поторопил Давыдов медлительного рассказчика.
— Дальше думаю: «Дай-ка я повидаюсь с Лукичом, погляжу как он следит своими
обутками». Нарочно разыскал его, вроде по делу — про железо на лемехи спросить, глянул
на ноги, а он в валенках! Морозцы тогда стояли. Будто между прочим, спросил у него:
«Видал, Лукич, убиенных?» — «Нет, говорит, терпеть не могу мертвых глядеть, а особливо
убиенных. У меня, говорит, на это сердце слабое. Но все-таки придется зараз сходить туда».
И опять я спрашиваю промеж прочего разговора: «Давно ли, мол, видался с покойником?» —
«Да давненько, говорит, ишо на той неделе. Вот, говорит, какие злодеи промеж нас живут!
Решили жизни какого богатыря, а за что — неизвестно. Смирный он человек был, никого
сроду не обидел. Чтоб у них руки, у проклятых, отсохли!»
Так меня и обожгло всего! Он эти июдины слова говорит, а у меня аж колени трясутся,
думаю про себя: «Ты сам, собака, был там ночью, и ежели не ты сам рубил Хопрова, то
привел с собою кого-нибудь легкого на руку». Но никакого виду я ему не подал, и с тем мы
разошлись. Но мысля проверить его следы застряла у меня в голове, как ухналь в подкове.
Потерял он с сапог мой подарок или нет? Недели две я ждал, когда он из валенок вылезет и в
сапоги обуется. Как-то оттеплело, снежок притаял, и я бросил работу в кузне, нарочно пошел
в правление. Лукич — там, и в сапогах! Спустя время вышел он во двор. Я — за ним. Он
свернул со стежки, пошел к амбару. Глянул я на его следы — печатаются мои подковки, не
оторвались за два года!
— Что же ты, проклятый старик, тогда ничего не сказал? Почему не заявил куда
надо? — У Давыдова вся кровь бросилась в лицо. От досады и злости он стукнул по столу
кулаком.
Но Шалый смерил его не очень-то ласковым взглядом, спросил:
— Ты что, парень, дурее себя ищешь? Я об этом вперед тебя подумал… Ну, заявил бы я
следователю через три недели после убийства, а где тот след на крыльце? И я в дураках
оказался бы.
— Ты в этот же день должен был сказать! Трус ты паршивый, ты попросту побоялся
Островнова, факт!
— Был и такой грех, — охотно согласился Шалый. — С Островновым охлаждаться,
парень, опасное дело… Лет десять назад, когда он был помоложе, не заладили они на покосе
с Антипом Грачом, подрались, и Антип ему здорово навтыкал тогда. А через месяц у Антипа