Page 261 - Поднятая целина

— Да.
— Зря!
— Молчи! — глухо сказал Макар. — Я ее все-таки люблю, подлюку…
Он взял ключи и, молча повернувшись, шаркая подошвами сапог, пошел к сельсовету.

В темных сенях Макар не сразу нашел ключом замочную скважину. Уже распахнув
дверь чулана, негромко позвал!
— Лукерья! Выйди на минутку.
В углу зашуршала солома. Не промолвив слова, Лушка стала на пороге, вялым
движением поправила на голове белый платок.
— Выйди на крыльцо. — Макар посторонился, пропуская ее вперед.
На крыльце Лушка заложила руки за спину, молча прислонилась к перилам. Опоры
искала, что ли? Молча ждала. Она, как и Андрей Разметнов, не спала всю ночь и слышала на
рассвете негромкий выстрел. Она, наверное, уже догадывалась о том, что сообщит ей сейчас
Макар. Лицо ее было бледно, а сухие глаза в темных провалах таили новое, незнакомое
Макару выражение.
— Я убил Тимофея, — сказал Макар, прямо глядя ей в черные, измученные глаза,
невольно переводя взгляд на страдальческие морщинки, успевшие удивительно скоро, за
двое суток, надежно поселиться в уголках капризного, чувственного рта. — Зараз же иди
домой, собери в узелок свои огарки и ступай из хутора навсегда, иначе тебе плохо будет…
Тебя будут судить.
Лушка стояла молча. Макар неловко засуетился, разыскивая что-то в карманах. Потом
протянул на ладони скомканный, давно не стиранный и серый от грязи кружевной платочек.
— Это — твой. Остался, когда ты ушла от меня… Возьми, теперь он мне не нужен…
Холодными пальцами Лушка сунула платочек в рукав измятого платья. Макар перевел
дыхание, сказал:
— Ежели хочешь проститься с ним — он лежит у вашего двора, за перелазом.
Молча они расстались, чтобы никогда уже больше не встретиться. Макар, сходя со
ступенек крыльца, небрежно кивнул ей на прощанье, а Лушка, провожая его глазами,
остановила на нем долгий взгляд, низко склонила в поклоне свою гордую голову. Быть
может, иным представился ей за эту последнюю в их жизни встречу всегда суровый и
немножко нелюдимый человек? Кто знает…

12

Погожие, жаркие дни ускорили созревание трав по суходолам, и в степной покос
наконец-то включилась последняя, третья, бригада гремяченского колхоза. Косари этой
бригады выехали в степь в пятницу утром, а в субботу вечером на квартиру к Давыдову
пришел Нагульнов. Он долго сидел молча, сутулый, небритый и словно бы постаревший за
последние дни. На крутом подбородке его, заросшем темной щетиной, Давыдов впервые
увидел изморозный проблеск седины.
Минут десять и хозяин и гость в молчании курили, и за это время никто из них не
проронил ни слова, никому не хотелось первому начинать разговор. Но уже перед тем как
уходить, Нагульнов спросил:
— Кто будто у Любишкина все на покос выехали, ты не проверял?
— Кто выделен, тот и уехал. А что?
— Ты бы завтра с утра к нему в бригаду смотался, поглядел, как там у него дела
настроились.
— Не успели выехать, и уже проверять? Не рано ли?
— Завтра воскресенье.
— Ну и что из этого?