Page 264 - Поднятая целина

крику, опустилась перед ним на колени и тихочко сказала: «Летел ты ко мне, мой ясный
сокол, а прилетел к смерти… Прости меня за то, что не смогла тебя остеречь от погибели». А
потом сняла с головы платок, вынула гребень, причесала Тимошку, чуб его поправила,
поцеловала в губы и пошла. Ушла от него и ни разу не оглянулась!
После недолгой паузы Макар опять заговорил громче, и в хрипловатом голосе его
Давыдов неожиданно уловил плохо скрытые нотки горделивости:
— Вот и все ее было прощание. Это как, здорово? А и крепка же на сердце оказалась
проклятая баба! Ну, я пошел. Бывай здоров!
Так вот, оказывается, зачем приходил Макар… Проводив его до калитки, Давыдов
вернулся к себе в полутемную горницу, не раздеваясь, бросился на постель. Ему ни о чем не
хотелось ни вспоминать, ни думать, хотелось только поскорее забыться сном. Но сон не
приходил.
В который раз уже он мысленно проклинал себя за опрометчивость, за
неосмотрительную связь с Лушкой! Ведь даже маленькой капли любви не было в их
отношениях… А вот появился Тимофей, и Лушка, не задумываясь, порвала с ним, с
Давыдовым, снова прильнула к Тимофею и пошла за любимым человеком очертя голову.
Что ж, видно, и на самом деле первая любовь не забывается… Покинула хутор не сказав ни
слова, не простившись. А, собственно, на что он ей нужен? Она простилась с тем, кто был ей
дорог и мертвый, а при чем здесь он, Давыдов? Все идет своим порядком. А вся эта не очень
чистоплотная история с Лушкой — как плохое, незаконченное письмо, оборванное на
полуслове. Только и всего!
Давыдов ворочался на узкой койке, кряхтел, два раза вставал курить, но уснул уже на
рассвете. А проснулся, когда окончательно рассвело. Короткий сон не освежил его, нет! Он
поднялся, испытывая такое ощущение, как в часы тяжелого похмелья: его томила жажда,
нестерпимо болела голова, во рту было сухо, временами подступала легкая тошнота. С
трудом опустившись на колени, он долго искал сапоги, шарил руками под койкой, под
столом, недоуменно оглядывая углы пустой горницы, и, только выпрямившись и увидев
сапоги у себя на ногах, досадливо крякнул, прошептал:
— Дошел матрос до ручки. Поздравляю! Дальше и ехать некуда, факт! Проклятая
Лушка! Четверо суток нет ее в хуторе, а она все со мною…
Возле колодца он разделся до пояса, долго плескал на горячую потную спину ледяную
воду, ахал, стонал, мочил голову — и вскоре, почувствовав некоторое облегчение, пошел на
колхозную конюшню.

13

Через час он был уже возле стана третьей бригады, но еще издали заметил, что в
бригаде творится что-то неладное: добрая половина косилок не работала, по степи там и сям
ходили стреноженные лошади, подсохшие валки сена никто не сгребал, и ни единой
копешки не виднелось до самого горизонта…
Возле бригадной будки на разостланном рядне шестеро казаков резались в карты,
седьмой — подшивал развалившийся чирик, а восьмой — спал, уютно устроившись в
холодке возле заднего колеса будки, уткнувшись лицом в скомканный и грязный
брезентовый плащ. Завидев Давыдова, игроки лениво встали, за исключением одного,
которые, полулежа, опираясь на локоть и, очевидно, переживая недавний проигрыш,
медленно и задумчиво перетасовывал колоду карт.
Бледный от бешенства, Давыдов подскакал к игрокам вплотную, крикнул
срывающимся голосом:
— Это — работа?! Почему не косите? Где Любишкин?
— Так нынче же воскресенье, — нерешительно отозвался кто-то из игроков.
— А погода будет ожидать вас?! А если дождь пойдет?!
Давыдов так круто повернул коня, что тот, побочив, ступил на рядно и вдруг,