Page 263 - Поднятая целина

только, не прошибись! Ты привык этим вчерашним собственникам в зубы заглядывать, а я
агитирую их так, как мне моя партизанская совесть подсказывает. Ну, я пошел. Бывай
здоров!
Словно расставаясь надолго, они обменялись по-мужски крепким рукопожатием. Рука
у Нагульнова была твердая и холодная, как камень, а в глазах, уже утративших недавний
живой блеск, снова появилась невысказанная, затаенная боль. «Нелегко ему сейчас…» —
подумал Давыдов, с усилием подавляя незваное чувство жалости.
Держась за дверную скобу, Нагульнов повернулся к Давыдову, но глядел не на него, а
куда-то в сторону, и в голосе его, когда он заговорил, появилась легкая хрипотца:
— Моя предбывшая супруга, а твоя краля подалась куда-то из хутора. Слыхал?
Пораженный Давыдов, еще ничего не знавший о том, что Лушка уже несколько дней
тому назад навсегда распростилась с Гремячим Логом и родными памятными ей местами,
убежденно сказал:
— Не может этого быть! Куда она денется без документов? Наверняка у тетки живет,
выжидает, когда улягутся разговоры о Тимофее. Да и на самом деле, неудобно ей сейчас
показываться на люди. Нескладно у нее с Тимофеем вышло…
Макар усмехнулся, хотел было сказать: «А со мною и с тобою складнее у нее вышло?»
— но сказал другое:
— Паспорт у нее на руках, и подалась она из хутора в среду, это я тебе точно говорю.
Сам видел, как она на зорьке выбралась на шлях, — небольшой узелок, наверно с одежонкой,
у нее в руке, — на бугре постояла малость, поглядела на хутор и сгинула с глаз, нечистая
сила! У тетки ее я допытывался: «Куда, мол, Лукерья следы направила? Но тетка
ничегошеньки не знает. Сказала ей Лукерья, что пойду, дескать, куда глаза глядят. Вот и все.
Вот так-то у нее, у проклятой шалавы, жизненка и выплясалась…
Давыдов молчал. Старое чувство стыда и неловкости перед Макаром овладело им с
новой силой. Пытаясь казаться равнодушным и тоже глядя куда-то мимо Макара, он тихо
сказал:
— Ну и скатертью дорога! Жалеть о ней некому.
— Она ни в чьей жалости сроду не нуждалась, а вот насчет разных любовей Тимошка
нас с тобой, брат, обштопал. Уж это, как ты приговариваешь, факт! Ну, чего ты носом
крутишь? Не нравится? Мне брат, тоже не дюже нравится такое дело, а куда же от правды
денешься! Лукерью прохлопать и мне и тебе было очень даже просто. А почему? Да потому,
что она такая баба, что распрочерт, а не баба! Ты думаешь, она об мировой революции
душой изболелась? Как то ни черт! Ни колхозы, ни совхозы, ни сама Советская власть ей и
на понюх не нужны! Ей бы только на игрища ходить, поменьше работать, побольше хвостом
крутить, вот и вся ее беспартийная программа! Такую бабу возле себя держать — это надо
руки смолой вымазать, ухватиться за ее юбку, глаза зажмурить и позабыть обо всем на белом
свете. Но я так думаю, что ежели трошки придремать, так она, как гадюка из своей шкуры,
так и она из собственной юбки выползет и телешом, в чем мать родила, увеется на игрища.
Вот она какая, эта богом и боженятами клятая Лукерья! Потому она к Тимошке и прилипла.
Тимошка, бывало, с гармонью по неделе в хуторе слоняется, мимо моей квартиры
похаживает, а Лушку тем часом лихорадка бьет, и не чает она, бедная, когда я из дому
удалюсь. А чем же нам с тобою было держать такую вертихвостку? За-ради нее и
революцию и текущую советскую работу бросить? Трехрядку на складчину купить? Ясная
гибель! Гибель и буржуазное перерожденчество! Нет, уж лучше пущай она на первом суку
хоть трижды повесится, а за-ради нее, такой паскуды, нам с тобой, Сема, от нашей
партийной идейности не отказываться!
Нагульнов снова оживился, выпрямился. Скулы его зарумянели. Он прислонился к
дверному косяку, свернул папироску, закурил и после двух или трех глубоких затяжек
заговорил уже спокойнее и тише, иногда переходя на шепот:
— Признаться тебе, Семен, я боялся, что заголосит моя предбывшая, когда увидит
мертвого Тимошку… Нет! Тетка ее рассказывала, что подошла она к нему без слез, без