Page 268 - Поднятая целина

— У нас с тобой разговор еще впереди, — многозначительно пообещал Давыдов.
— Это как надо понимать? Вроде как ты мне угрожаешь?
— Нет, зачем же! Сел в карты играть, значить посторонние разговоры в сторону. Время
еще будет поговорить…
Но теперь уже чем спокойнее становился Давыдов, тем больше волновался Устин. Не
доиграв кона, он с досадой бросил карты на рядно, обнял руками колени.
— Какая там к черту игра, давайте лучше поговорим про выходные. Ты думаешь,
председатель, об этих выходных одни люди беспокоятся? Как бы не так! Вчера утречком это
пошел я лошадей запрягать, а гнедая кобыла вздохнула от горя и говорит мне человечьим
языком: «Эх, Устин, Устин, и что это за колхозная жизня! И в будни на мне работают, день и
ночь хомута не сымают, и в праздники не выпрягают. А раньше было не то-о-о! Раньше на
мне, бывало, по воскресеньям не работали, а только либо по гостям ездили, либо, скажем, по
свадьбам. Раньше жизня моя не в пример лучше была!»
Казаки вполголоса, но дружно рассмеялись. Сочувствие их было как будто бы на
стороне Устина. Но они выжидающе притихли, когда Давыдов, трогая рукою кадык,
негромко сказал:
— А чья она была до колхоза, эта интересная кобылка?
Устин хитро сощурился и даже слегка подмигнул Давыдову:
— Небось, думаешь моя? Моими словами говорила? Нет, председатель, тут ты ошибку
понес! Это Титкова была кобылка, эта животная из раскулаченных. Она у него при
единоличной жизни не так, как в колхозе, питалась: объедьев зимой и не нюхала, на одном
овсе, считай, почти все зубы съела. Не жила, можно сказать, а роскошничала!
— Значит — старая кобылка, если зубы съела? — как бы невзначай спросил Давыдов.
— Старая, старая, в преклонных годах, — охотно согласился Устин, не ожидавший от
противника никакого подвоха.
— Тогда напрасно ты слушаешь эту разговорчивую кобылу, — убежденно сказал
Давыдов.
— Почему же это напрасно?
— Да потому, что у кулацкой кобылы — кулацкие и разговоры.
— Так она же теперь колхозница…
— По виду и ты колхозник, а на деле — кулацкий подпевала.
— Ну, это ты уж, председатель, загнул чересчур…
— Ничего не загнул, а факт остается фактом. И потом, если кобыла старая, охота тебе
была ее слушать? Она же от старости весь ум выжила! Будь она помоложе да поумнее — не
так ей надо было с тобой разговаривать!
— А как же? — уже настороженно спросил Устин.
— Ей надо было сказать тебе так: «Эх, Устин, Устин, кулацкий ты прихвостень! Зимою
ты, сукин сын, ни черта не работал, весною не работал, больным притворялся, и сейчас не
хочешь по-настоящему работать. Чем же ты меня, гнедую кобылу, зимовать будешь и что
сам зимою жрать будешь? Подохнем мы с тобой с голоду от таких наших трудов!» Вот как
ей надо было с тобой разговаривать!.
Общий хохот покрыл последние слова Давыдова. Нечаев смеялся, как девушка, словно
горох сыпал, и по-девичьи тоненько взвизгивал. Басистый Герасим Зяблов даже вскочил на
ноги и хохотал, потешно приседая, и, как во время пляски, хлопал себя ладонями по
голенищам сапог. А престарелый Тихон Осетров, захватив сивую бороду в кулак,
пронзительно кричал:
— Ложись, Устин, ниц и не подымай головы! Начисто стоптал тебя Давыдов!
Но, к удивлению Давыдова, смеялся и сам нимало не смущенный Устин, и смех его
вовсе не был насильственным или притворным.
Когда понемногу установилась тишина, Устин первый сказал:
— Ну, председатель, сразил ты меня… Не думал я, что ты ловко из-под меня
вывернешься. А вот насчет кулацкого прихвостня — это ты напрасно, и насчет того что