Page 270 - Поднятая целина

Тубянской меряет, и ты от картишек тоже не отказывался.
— Мой грех! Мой грех! — отшучивался Нечаев.
Но Давыдов не был удовлетворен исходом разговора. Ему хотелось прижать Устина
по-настоящему.
— Так вот, давайте уж окончательно закончим про выходные, — сказал он, в упор
глядя на Устина. — Много ты зимой работал, Устин Михайлович?
— Сколько надо было, столько и работал.
— А все же?
— Не считал.
— Сколько у тебя числится трудодней?
— Не помню. И чего ты ко мне привязался? Возьмись да посчитай, ежели тебе делать
нечего, а без дела скучно.
— Мне и подсчитывать не надо. Если ты забыл, то мне — как председателю колхоза —
забывать не положено.
До чего же на этот раз пригодилась Давыдову объемистая записная книжка, с которой
он почти никогда не расставался! От недавно пережитого волнения пальцы Давыдова все
еще слегка дрожали, когда он торопливо перелистывал замусоленные страницы книжки.
— Нашел твою фамилию, трудяга! А вот и твои заработки: за январь, февраль, март,
апрель и май всего, сейчас скажу, всего двадцать девять трудодней. Ну, как? Лихо работал?
— Не густо у тебя накапано, Рыкалин! — с сожалением и укоризной сказал один из
казаков, глядя на Устина.
Но тот не хотел сдаваться:
— У меня еще полгода впереди, а кур по осени считают.
— Кур по осени будем считать, а выработку — ежедневно, — резко сказал Давыдов. —
Ты, Устин, заруби себе на носу: бездельников в колхозе мы терпеть не будем! В три шеи
будем гнать всех саботажников! Дармоеды нам в колхозе не нужны. Ты подумай: куда ты
идешь и куда заворачиваешь? У Осетрова — почти двести трудодней, у остальных из вашей
бригады — за сто, даже у таких больных, как Нечаев, и то около сотни, а у тебя — двадцать
девять! Ведь это же позор!
— У меня жена хворая, женскими болезнями страдает и по неделям лежит пластом. А
окромя этого — шесть штук детей, — угрюмо сказал Устин.
— А ты сам?
— А что — я?
— Почему не работаешь на полную нагрузку?
И опять скулы Устина вспыхнули вишневым румянцем, а в голубых, зло прищуренных
глазах мелькнули недобрые огоньки.
— Что ты на меня вылупился и только в глаза мне глядишь да на морду?! —
возбужденно потрясая сжатой в кулак левой рукой, закричал он, и на его круглой короткой
шее вздулись синие вены. — Что я тебе, Лушка Нагульнова или Варька Харламова, какая по
тебе сохнет?! Ты на руки мои погляди, а тогда и спрашивай с меня работу!
Он с силой выбросил вперед руки, и только тут Давыдов увидал, что на изуродованной
правой руке Устина одиноко торчит указательный палец, а на месте остальных темнеют
бурые, сморщенные пятна.
Давыдов озадаченно почесал переносицу:
— Вот оно, какое дело… Где же пальцы потерял?
— В Крыму, на врангелевском фронте. Ты меня беляком называл, а я — розовый, как
забурелый арбуз; и в белых был, и с зелеными две недели кумился, и в красных побывал. В
белых служил — без охоты воевал, все больше по тылам огинался, а с белыми дрался —
изволь радоваться, пальцы потерял. Поилица, какой рюмку берешь, целая. — Устин
пошевелил куцыми, толстыми пальцами левой руки. — А кормилица, видишь, без
хваталок…
— Осколком?