Page 271 - Поднятая целина

— Ручная граната.
— Как же у тебя указательный уцелел?
— На спусковом крючке он лежал, потому и уцелел. Двух врангелевцев в этот день
лично я убил. Надо же было чем-нибудь расплачиваться? Боженька рассерчал на меня за это
крови пролитие, вот и пришлось пожертвовать ему четыре пальца. Считаю, дешево
отделался. С дурного ума он бы мог с меня и полголовы потребовать…
Спокойствие Давыдова постепенно передалось и Устину. Они разговаривали уже в
мирном тоне, и бесшабашный Устин понемногу остывал, и даже обычная ироническая
улыбочка появилась у него на губах.
— Жертвовал бы и последний, на кой он тебе, один-то?
— До чего ты, председатель, простой на чужое добро! Мне он и один в хозяйстве дюже
нужен.
— На что же это он тебе нужен? — подавляя улыбку, спросил Давыдов.
— Мало ли на что… Ночью им на свою бабу грожусь, ежели не угодит мне чем-нибудь,
а днем в зубах им ковыряю, добрым людям головы морочу. При моей бедности месцо-то во
щах у меня бывает раз в году, а тут я кажин день после обеда иду по улице, в зубах этим
пальцем ковыряю да сплевываю, а люди, небось, думают: «Вот проклятый Устин как богато
живет! Кажин день мясо жрет, и никак оно у него не переводится!» А ты говоришь, на что
мне один палец сдался… Он свою службу несет! Пущай люди меня богатым считают.
Как-никак, а мне это лестно!
— Силен ты на язык, — невольно улыбаясь, сказал Давыдов. — А косить сегодня
будешь?
— После такого приятного разговора — обязательно!
Давыдов повернулся к Осетрову. Он обращался к нему как к старшему по возрасту:
— Женщины ваши давно в Тубянской пошли?
— Да так, с час назад, не больше.
— И много ли их ушло?
— Штук двенадцать. Они, эти бабы, чисто овцы: куда одна направилась, туда и другие
всем гуртом. Иной раз и поганая овца за собою гурт ведет… Поддались же мы Устину,
затеялись в покос праздновать, лихоманка его забери!
Устин добродушно рассмеялся:
— Опять я виноватый? Ты, борода, на меня чужой грех не сваливай! Бабы ушли
молиться, а я тут при чем? Их бабка Атаманчукова и ишо одна наша хуторская старушка
сбили с пути праведного. С рассветом ишо пришли к нам на стан и — ну их агитировать!
Нынче, говорят, праздник святой великомученицы Гликерии, а вы, бабочки, косить думаете,
греха не боитесь… Ну, и сбили. Я было спросил у старушек: это, мол, какой Гликерии? Уж
не Нагульновой ли? Так она в точности великомученица: всю жизню с кем попадя мучится…
Эх, как тут старушки мои всколыхнулись и поднялись на меня штурмой! Бабка
Атаманчукова даже костылем замахнулась, хотела вдарить, да, спасибо, я вовремя
увернулся, а то была бы у меня шишка на лбу, как у голландского гусака. А тут наши
бабенки вцепились в меня, не хуже чем орепьи в собачий хвост, насилу от них кое-как
отбился… И что это я за такой разнесчастный человек? Не везет мне нынешней день!
Глядите, добрые люди, за одно утро и со старухами успел поругаться, и с бабами, и с
председателем, и с Гордеичем — сивой бородой. Ведь это уметь надо!
— Это ты уме-е-ешь! Это уменья тебе не занимать у соседей. Ты с мальства. Устий, со
всеми схватываешься, как драчливый кочет. А у драчливого кочета, попомни мое слово,
гребень всегда в крови… — предостерегающе сказал Осетров.
Но Устин будто и не слышал его. Глядя на Давыдова озорными, бесстрашными
глазами, он продолжал:
— Зато на агитаторов нам нынешний день везет: и пеши к нам идут, и верхи едут…
Будь поближе железная дорога — на паровозах бы к нам скакала! Только настоящей
агитации тебе, председатель, надо у наших старушек учиться… Они постарше тебя,