Page 272 - Поднятая целина

похитрее, и опытности в них побольше. Разговаривают они потихонечку, уговаривают
ласково, со всей вежливостью; вот они и добиваются своего. У них — без осечки выходит! А
ты как действуешь? Не успел к стану подскакать, а уже орешь на всю степь: «Почему не
работаете?!» Кто же по нынешним временам так с народом обращается? Он, народ-то, при
Советской власти свою гордость из сундуков достал и не уважает, когда на него кидаются с
криком. Одним словом, он никакой щекотки не любит, председатель! Да, к слову сказать, на
казаков и раньше в царское время атаманы не дюже шумели — боялись стариков обидеть.
Вот и вам с Нагульновым пора бы понять, что не те времена нынче, и старые завычки пора
бросать… Ты думаешь, что я согласился бы нынче косить, ежели бы ты не остепенился?
Черта с два! А ты себя укоротил несколько, сменил гнев на милость, в картишки с нами
согласился перекинуться, поговорил толково, и вот уж я — весь тут! Голыми руками бери
меня, и я на все согласный: и в карты играть, и стога метать.
Горькое чувство недовольства собою, злую досаду испытывал Давыдов, внимательно
слушавший Устина. А ведь, пожалуй, кое в чем он был прав, этот не в меру бойкий казачок.
Прав хотя бы уже в том, что нельзя было ему, Давыдову, появившись в бригаде, начинать
объяснение с ругани и крика. Потому-то у него, как намекнул Устин, и вышла на первых
порах осечка. Как же получилось, что он не сдержался? И Давыдов, не кривя душой, должен
был сознаться самому себе, что незаметно он усвоил грубую, нагульновскую, манеру
обращения с людьми, разнуздался, как сказал бы Андрей Разметнов, — и вот результат: ему
ехидно советуют брать пример с каких-то старушонок, которые действуют осторожно,
вкрадчиво и без всяких осечек неизменно добиваются успеха в своих целях. Все яснее
ясного! Надо бы и ему спокойно подъехать к стану, спокойно поговорить, убедить людей в
неуместности праздничных настроений, а он наорал на всех, и был момент, когда за малым
не пустил в дело плеть. В одно ничтожное мгновение он мог зачеркнуть всю свою работу по
созданию колхоза, а потом, чего доброго, и положить партбилет на стол райкома… Вот это
была бы уже по-настоящему страшная катастрофа в его жизни!
Только при одной мысли о том, что могло с ним произойти, если бы он вовремя не взял
себя в руки, Давыдов зябко передернул плечами, на секунду почувствовал, как по спине
прополз знобящий холодок…
Целиком погруженный в неприятные переживания, Давыдов упорно смотрел на
разбросанные по рядну карты и, почему-то вдруг вспомнив свое увлечение игрою в «очко» в
годы гражданской войны, подумал: «Перебор у меня вышел! Прикупил к шестнадцати очкам
не меньше десятка, факт!» Не очень-то удобно было ему сознаваться в своей
несдержанности, однако он нашел в себе мужество и хотя и не без внутреннего
сопротивления, но все же сказал:
— Фактически я напрасно налегал на глотку, в этом ты прав, Устин! Но ведь обидно
стало, что вы не работаете, как ты думаешь? Да и ты разговаривал со мною вовсе не
шепотом. А договориться нам можно было, конечно, и без ругани. Ну, хватит об этом!
Ступай, запрягай в арбу самых резвых лошадей, а ты, Нечаев, другую подходящую пару —
вот в эти дрожки.
— Поедешь баб догонять? — не скрывая удивления, спросил Устин.
— Точно. Попробую и женщин уговорить, чтобы поработали сегодня.
— А подчинятся они тебе?
— Там видно будет. Уговор — не приказ.
— Ну что ж, помогай тебе боженька и матка бозка ченстоховска! Слушай-ка,
председатель, возьми и меня с собой! А?
Давыдов, не колеблясь, согласился.
— Поедем. Но ты помогать мне будешь уговаривать женщин?
Устин сморщил в улыбке растрескавшиеся от жары губы.
— Тебе помогать будет мой заместитель, я его с собою непременно прихвачу!
— Какой заместитель? — Давыдов недоумевающе взглянул на Устина.
А тот молча и не спеша подошел к будке и вытащил из-под вороха зипунов