Page 273 - Поднятая целина

новехонький длинный кнут с нарядным ременным махром на конце кнутовища.
— Вот он и заместитель. Хорош? А уж до чего он у меня убедительный — страсть! Как
засвистит, так сразу и уговорит и усватает. Не гляди, что я левша!
Давыдов нахмурился:
— Ты мне это брось! Женщин я тебе и пальцем тронуть не позволю, а на твоей спине с
удовольствием попробовал бы этого заместителя!
Но Устин лишь насмешливо сощурился:
— Хотел дед в свое удовольствие вареников попробовать, а собака творог съела… Я
как инвалид гражданской войны льготу имею, а бабы от порки только жирнее да смирнее
делаются, по своей жене знаю. Кого же надо пороть? Ясное дело — баб! Да ты чего
робеешь? Мне только двух-трех стегнуть следует, а остальных ажник ветром схватит, в один
момент на арбе очутятся!
Считая разговор оконченным, он достал валявшиеся под будкой уздечки, пошел на
бугор ловить лошадей. За ним поспешили Нечаев и другие казаки, за исключением одного
Осетрова.
— Ты, Тихон Гордеич, почему не идешь косить? — спросил Давыдов.
— Хотел тебе за Устина словцо молвить. Можно?
— Давай.
— Не гневайся ты на его, дурака, за-ради бога! Он чисто глупой становится, когда ему
шлея под хвост попадает, — просяще заговорил Осетров.
Но Давыдов прервал его:
— Он вовсе не дурак, а открытый враг колхозной жизни! С такими мы боролись и
будем бороться без пощады!
— Да какой же он враг? — в изумлении воскликнул Осетров. — Говорю тебе, что он
сам не свой становится, когда осерчает, вот и все! Я его с мальства знаю, и, сколько помню,
всегда он такой нащетиненный. Его, подлеца, до революции старики наши за супротивность
несчетно пороли на хуторских сходах. Пороли так, что ни сесть ему, ни лечь — а с него как с
гуся вода! Неделю поносит зад на отлете и опять за старое берется, никому спуску не дает, у
всех изъяны ищет, да ведь с какой усердностью ищет! Скажи, как собака — блох! С чего ему
быть врагом колхоза? Богатеньким он всю жизнь поперек горла стоял, а сам живет — ты бы
только глянул! Хата набок схилилась, вот-вот рухнется, в хозяйстве одна коровенка да пара
шелудивых овчишек, денег сроду не было и нету. У него в одном кармане блоха на аркане, а
в другом — вошь на цепи, вот и все его богатство! А тут жена хворая, детишки одолели,
нужда заела… Может, через это он на всех и клацает зубами. А ты говоришь — враг.
Пустобрех он, а не враг.
— Он тебе не из родни? Почему ты за него вступаешься?
— В том-то и дело, что родня, племянником мне доводится.
— Того-то ты и стараешься?
— А как же иначе, товарищ Давыдов? Шестеро ребят на его шее, и все мал мала
меньше, а у него язык — как помело. Я ему до скольких разов говорил: «Прибереги язык,
Устин! До плохого ты договоришься. Вгорячах ты такое ляпнешь, что сразу окажешься в
Сибири, тогда начнешь локоток кусать, да поздно будет!» А он мне на это: «А в Сибири
люди на четвереньках ходят, что ли? Меня и там ветром не продует, я — каленый!» Вот и
возьми такого дурака за рупь двадцать! А при чем тут его дети? Их воспитать трудно, а
посиротить по нынешним временам можно в два счета…
Давыдов закрыл глаза и надолго задумался. Уж не свое ли беспросветное, темное,
горькое детство вспоминал он в эти минуты?
— Не гневайся на него за дурные слова, — повторил Осетров.
Давыдов провел рукою по лицу и как будто очнулся.
— Вот что, Тихон Гордеич, — медленно, раздельно заговорил он. — Пока Устина я не
трону. Пусть он работает в колхозе по силе возможности, тяжелой работы мы ему давать не
будем, что осилит, то пусть и делает. Если у него к концу года будет нехватка в трудоднях,