Page 42 - Поднятая целина

бы! В святом писании сказано: «Падающего на пихай», а ты как поступаешь? Когда я с тебя
три меры за две взял? А бог? Ить он все видит!..
— Он хотел бы, чтоб ему идолу голоштанному, даром просцо отдали! — истошно
закричала Лапшиниха.
— Не шуми, мать! Господь терпел и нам велел. Он, страдалец, терновый венок надел и
плакал кровяными слезами… — Лапшинов вытер мутную слезинку рукавом.
Гомонившие бабы притихли, завздыхали. Разметнов, кончив писать, сурово сказал:
— Ну, дед Лапшинов, выметайся отсюдова. Слеза твоя не дюже жалостная. Много ты
людей наобижал, а теперь мы сами тебе прикорот даем, без бога. Выходите!
Лапшинов взял за руку своего косноязычного, придурковатого сына, надел ему на
голову треух, вышел из дома. Толпа хлынула следом. На базу старик стал на колени,
предварительно постлав на снегу полу полушубка. Перекрестил хмурый лоб и земно
поклонился на все четыре стороны.
— Ступай! Ступай! — приказывал Разметнов.
Но толпа глухо загудела, раздались выкрики:
— Дайте хучь с родным подворьем проститься!
— Ты не дури, Андрей! Человек одной ногой в могиле, а ты…
— Ему, по его жизни, обеими надо туда залезть! — крикнул Кондрат.
Его прервал старик Гладилин — церковный ктитор:
— Выдабриваешься перед властью? Бить вас, таковских, надо!
— Я тебя, сиводуший, так вдарю, что и дорогу к дому забудешь!
Лапшинов кланялся, крестился, говорил зычно, чтоб слыхали все, трогал доходчивые к
жалости бабьи сердца:
— Прощайте, православные! Прощайте, родимые! Дай бог вам на здоровье…
пользуйтесь моим кровным. Жил я, честно трудился…
— Ворованное покупал! — подсказывал с крыльца Демка.
— …в поте лица добывал хлеб насущный…
— Людей разорял, процент сымал, сам воровал, кайся! Взять бы тебя за хиршу,
собачий блуд, да об земь!
— …насущный, говорю, а теперь, на старости лет…
Бабы захлюпали носами, потянули к глазам концы платков. Разметнов только что хотел
поднять Лапшинова и вытолкнуть со двора, он уж крикнул было: «Ты не агитируй, а
то…», — как на крыльце, где стоял, прислонясь к перилам, Демка, внезапно возникли шум,
возня…
Лапшиниха выскочила из кухни, неся в одной руке кошелку с насиженными гусиными
яйцами, в другой — притихшую, ослепленную снегом и солнцем гусыню. Демка легко взял у
нее кошелку, но в гусыню Лапшиниха вцепилась обеими руками.
— Не трожь, по-га-нец! Не трожь!
— Колхозная теперича гусыня!.. — заорал Демка, ухватываясь за вытянутую гусиную
шею.
Лапшиниха держала гусиные ноги. Они тянули всяк к себе, яростно возя друг друга по
крыльцу.
— Отдай, косой!
— Я те отдам!
— Пусти, говорю!
— Колхозная гуска!.. — задыхаясь, выкрикивал Демка. — Она нам на весну!.. гусят!..
Отойди, старая, а то ногой в хряшки… гусят… выведет!.. Вы свое отъели…
Разлохматившаяся Лапшиниха, упираясь в порожек валенком, тянула к себе, брызгала
слюной. Гусыня, вначале взревевшая дурным голосом, замолкла, — видно, Демка
перехватил ей дыхание, — но продолжала с бешеной быстротой выбрасывать крылья. Белый
пух и перья снежными хлопьями закружились над крыльцом. Казалось: еще один миг, и
Демка одолеет, вырвет полуживую гусыню из костлявых рук Лапшинихи, но вот в этот-то