Page 43 - Поднятая целина

момент непрочная гусиная шея, тихо хрустнув позвонками, оборвалась. Лапшиниха,
накрывшись подолом через голову, загремела с крыльца, гулко считая порожки. А Демка,
ахнув от неожиданности, с одной гусиной головой в руках упал на кошелку, стоявшую
позади него, давя гусиные насиженные яйца. Взрыв неслыханного хохота оббил ледяные
сосульки с крыши. Лапшинов встал с колен, натянул шапку, яростно дернул за руку своего
слюнявого, ко всему равнодушного сына, почти рысью потащил его со двора. Лапшиниха
встала, черная от злости и боли. Обметая юбку, она потянулась было к обезглавленной,
бившейся у порожков гусыне, но желтый борзой кобель, крутившийся возле крыльца, увидев
цевкой бившую из гусиной шеи кровь, вдруг прыгнул, вздыбив на спине шерсть, и из-под
носа Лапшинихи выхватил гусыню, поволок ее по двору под свист и улюлюканье ребят.
Демка, кинув вослед Лапшинихе гусиную голову, все еще смотревшую на мир навек
изумленным оранжевым глазом, ушел в хату. И долго еще над двором и проулком висел,
разноголосый, взрывами, смех, тревожа и вспугивая с сухого хвороста воробьев.

12

Жизнь в Гремячем Логу стала на дыбы, как норовистый конь перед трудным
препятствием. Казаки днем собирались на проулках и в куренях, спорили, толковали о
колхозах, высказывали предположения. Собрания созывались в течение четырех дней подряд
каждый вечер и продолжались до кочетиного побудного крику.
Нагульнов за эти дни так похудел, будто долгий срок лежал в тяжкой хворости. Но
Давыдов по-прежнему хранил наружное спокойствие, лишь резче легли у него над губами,
по обочинам щек глубокие складки упорства. Он как-то сумел и в Разметнова, обычно легко
воспламенявшегося и столь же легко поддававшегося неоправдываемой панике, вселить
уверенность. Андрей ходил по хутору, осматривая скотиньи общие базы, с уверенной
ухмылкой, поигрывавшей в злобноватых его глазах. Аркашке Менку, возглавлявшему до
выборов правления колхоза колхозную власть, часто говаривал:
— Мы им рога посвернем! Все будут в колхозе.
Давыдов послал в райком коннонарочного с сообщением о том, что в колхоз вовлечено
пока только тридцать два процента, но что работа по вовлечению в колхоз продолжается
ударными темпами.
Кулаки, выселенные из своих куреней, поселились у родни и близких людей. Фрол
Рваный, отправив Тимофея прямо в округ к прокурору, жил у приятеля своего Борщева, того
самого, который на собрании бедноты некогда отказался от голосования. У Борщева в тесной
24
связи собирался кулацкий актив.
Обычно днем, для того чтобы оградить себя от подслушиваний и досмотра, сходились
к Борщеву по одному, по два пробирались задами и гумнами, чтобы не шибалось людям в
глаза, чтобы не привлечь внимания сельсовета. Приходил Гаев Давыд и жженый плут
Лапшинов, ставший после раскулачивания «Христа ради юродивым», изредка являлся Яков
Лукич Островнов нащупывать почву. Прибивались к «штабу» и кое-кто из середняков,
решительно восставших против колхоза, — Николай Люшня и другие. Кроме Борщева, были
даже двое из бедноты: один высокий, безбровый казак Атаманчуков Василий, всегда
молчаливый, голый, как яйцо, начисто выстриженный и выбритый, другой — Хопров
Никита, артиллерист гвардейской батареи, сослуживец Подтелкова, в гражданскую войну
все время уклонявшийся от службы и попавший-таки в 1919 году на службу в карательный
отряд калмыка полковника Аштымова. Это и определило дальнейшую жизнь Хопрова при
Советской власти. Три человека в хуторе — Яков Островнов с сыном и Лапшинов-старик —
видели его при отступлении в 1920 году в Кущевке в аштымовском карательном отряде с
долевой белой полоской подхорунжего на погоне, видели, как он с тремя

24 Связь — хата из двух комнат, соединенных сенями.