Page 46 - Поднятая целина

ищут, карты в штабах рисуют. Руки-то у нас будут, а головы нет.
— И голова будет! — с жаром уверял Яков Лукич. — Офицерья объявются. Они
поученей красных командиров. Из старых юнкерей выходили в начальство, благородные
науки превзошли. А у красных какие командиры? Вот хотя бы нашего Макара Нагульнова
взять? Голову отрубить — это он может, а сотню разве ему водить? Ни в жизню! Он-то в
картах дюже разбирается?
— А откуда же офицерья объявются?
— Бабы их народют! — озлился Яков Лукич. — Ну, чего ты, Никита, привязался ко
мне, как орепей к овечьему курдюку?
«Откуда, откуда!»… А я-то знаю, откуда?
— Из-за границы приедут. Непременно приедут! — обнадеживал Фрол Рваный и,
предвкушая переворот, кровяную сладость мести, от удовольствия раздувая одну уцелевшую
ноздрю, с хлюпом всасывал ею прокуренный воздух.
Хопров встал, пихнул тыкву ногой и, оглаживая рыжие широкие усы, внушительно
сказал:
— Так-то оно так… Но только казаки стали теперича ученые. Их бивали смертно за
восстания. Не пойдут они. Кубань не поддержит…
Яков Лукич посмеивался в седеющие усы, твердил:
— Пойдут, как одна душа! И Кубань вся огнем схватится… А в драке так: зараз я под
низом, лопатками землю вдавливаю, а глядь, через какой-то срок уж я сверху на враге лежу,
выпинаю его.
— Нет, братцы, как хотите, а я на это не согласный! — холодея от прилива решимости,
заговорил Хопров. — Я против власти не подымаюсь и другим не посоветую. И ты, Яков
Лукич, занапрасну народ подбиваешь на такие шутки… Офицер, какой у тебя ночевал, он
чужой, темный человек. Он намутит воду — и в сторону, а нам опять расхлебывать. В эту
войну они нас пихнули супротив Советской власти, казакам понашили лычки на погоны,
понапекли из них скороспелых офицеров, а сами в тылы подались, в штабы, с тонконогими
барышнями гулять… Помнишь, дело коснулось расплаты, кто за общие грехи платил? В
Новороссийском красные на пристанях калмыкам головы срубали, а офицерья и другие
благородные на пароходах тем часом плыли в чужие теплые страны. Вся Донская армия, как
гурт овец, табунилась в Новороссийском, а генералы?.. Эх! Да я и то хотел кстати спросить:
этот «ваше благородие», какой ночевал, зараз не у тебя спасается? Разка два примечал я, что
ты в мякинник воду в цебарке носишь… К чему бы, думаю, Лукичу воду туда носить, какого
он черта там поит? А потом как-то слышу — конь заиржал.
Хопров с наслаждением наблюдал, как под цвет седоватым усам становится лицо Якова
Лукича. Были общее замешательство и испуг. Лютая радость распирала грудь Хопрова, он
кидал слова, — словно со стороны, как чужую речь, слышал свой голос.
— Никакого офицера у меня нету, — глухо сказал Яков Лукич. — Иржала моя
кобылка, а воду в мякинник я не носил, помои иной раз… Кабан у нас там…
— Голос твоей кобыленки я знаю, меня не обманешь! Да мне-то что? А в вашем деле я
не участник, а вы угадывайте…
Хопров надел папаху, — глядя по сторонам, пошел к двери. Ему загородил дорогу
Лапшинов. Седая борода его тряслась, он, как-то странно приседая, разводя руками, спросил:
— Доносить идешь, Июда? Проданный? А ежели сказать, что ты в карательном, с
калмыками…
— Ты, дед, не сепети! — с холодным бешенством заговорил Хопров, подымая на
уровень лапшиновской бороды свой литой кулак. — Я сам спервоначалу на себя донесу, так
и скажу: был в карателях, был подхорунжий, судите… Но-о-о и вы глядите! И ты, старая
петля кобылья… И ты… — Хопров задыхался, в широкой груди его хрипело, как в
кузнечном мехе. — Ты из меня кровя все высосал! Хоть раз над тобой поликовать!
Не размахиваясь, тычком он ударил Лапшинова в лицо и вышел, хлопнув дверью, не
глянув на упавшего у притолоки старика. Тимофей Борщев принес порожнее ведро.