Page 52 - Поднятая целина

переправляясь через Буг, верой и правдой служа его императорскому величеству, обороняя
отчизну. С той-то поры есаул Половцев и тяготеет к теплу, к теплой валяной обуви…

13

За неделю пребывания в Гремячем Логу перед Давыдовым стеною встал ряд
вопросов… По ночам, придя из сельсовета или из правления колхоза, разместившегося в
просторном Титковом доме, Давыдов долго ходил по комнате, курил, потом читал
привезенные кольцевиком «Правду», «Молот», и опять в размышлениях возвращался к
людям из Гремячего, к колхозу, к событиям прожитого дня. Как зафлаженный волк, пытался
он выбраться из круга связанных с колхозом мыслей, вспоминал свой цех, приятелей,
работу; становилось чуточку грустно оттого, что там теперь многое изменилось и все это в
его отсутствие; что он теперь уже не сможет ночи навылет просиживать над чертежами
катерпиллерского молота, пытаясь найти новый ход к перестройке коробки скоростей, что на
его капризном и требовательном станке работает другой — наверное, этот самоуверенный
Гольдшмидт; что теперь о нем, видимо, забыли, наговорив на проводах уезжавших
двадцатипятитысячников хороших, с горячинкой, речей. И внезапно мысль снова
переключалась на Гремячий, будто в мозгу кто-то уверенно передвигал рубильник,
по-новому направляя ток размышлений. Он ехал на работу в деревню вовсе не таким уж
наивным горожанином, но разворот классовой борьбы, ее путаные узлы и зачастую
потаенно-скрытые формы все же представлялись ему не столь сложными, какие увидел он в
первые же дни приезда в Гремячий. Упорное нежелание большинства середняков идти в
колхоз, несмотря на огромные преимущества колхозного хозяйства, — было ему непонятно.
К познанию многих людей и их взаимоотношений не мог он подобрать ключа. Титок —
вчерашний партизан и нынешний кулак и враг. Тимофей Борщев — бедняк, открыто
ставший на защиту кулака. Островнов — культурный хозяин, сознательно пошедший в
колхоз, и настороженно-враждебное отношение к нему Нагульнова. Все гремяченские люди
шли перед мысленным взором Давыдова… И многое в них было для него непонятно,
закрыто какой-то неощутимой, невидимой завесой. Хутор был для него — как сложный
мотор новой конструкции, и Давыдов внимательно и напряженно пытался познать его,
изучить, прощупать каждую деталь, слышать каждый перебой в каждодневном неустанном,
напряженном биении этой мудреной машины…
Загадочное убийство бедняка Хопрова и его жены натолкнуло его на догадку о том, что
какая-то скрытая пружина действует в этой машине. Он смутно догадывался, что в смерти
Хопрова есть причинная связь с коллективизацией, с новым, бурно ломившимся в
подгнившие стены раздробленного хозяйства. Наутро, когда были обнаружены трупы
Хопрова и его жены, он долго говорил с Разметновым и Нагульновым. Те тоже терялись в
догадках и предположениях. Хопров был бедняк, в прошлом — белый, к общественной
жизни пассивный, каким-то боком прислонявшийся к кулаку Лапшинову. Высказанное
кем-то предположение, что убили с целью грабежа, было явно нелепо, так как ничего из
имущества не было взято, да у Хопрова и брать было нечего. Разметнов отмахнулся:
— Должно, обидел кого-нибудь по бабьей части. Чью-нибудь чужую жену подержал в
руках, вот и решили его жизни.
Нагульнов молчал, он не любил говорить непродуманно. Но когда Давыдов высказал
догадку, что к убийству причастен кто-либо из кулаков, и предложил срочно произвести
выселение их из хутора, Нагульнов его решительно поддержал:
— Из ихнего стану стукнули Хопрова, без разговоров! Выселить гадов в холодные
края!
Разметнов посмеивался, пожимал плечами:
— Выселить их надо, слов нет. Они мешают народу в колхоз вступать. Но только
Хопров не через них пострадал. Он к ним не причастный. Оно-то верно, он прислонялся к
Лапшинову, постоянно работал у него, да ить это же, небось, не от сытости? Нуждишка