Page 51 - Поднятая целина

он же кум ей, с ним она семь лет назад крестила сестриного сына. И трудно, как
косноязычная, шевелит изуродованными, разорванными губами: — Куманек!.. родимый
мой!.. За что?
Половцев испуганно накрывает рот ей своей широкой ладонью. Она еще пытается в
припадке надежды на милость целовать эту ладонь своими окровавленными губами. Ей
хочется жить! Ей страшно!
— Ходил муж куда или нет?
Она отрицательно качает головой. Яков Лукич хватается за руки Половцева:
— Ваше… Ваше… Ксан Анисимыч!.. Не трожь ее… Мы ей пригрозим, не скажет!.. Век
не скажет!..
Половцев отталкивает его. Он впервые за все эти трудные минуты вытирает тылом
ладони лицо, думает: «Завтра же выдаст! Но она — женщина, казачка, мне, офицеру,
стыдно… К черту!.. Закрыть ей глаза, чтобы последнего не видела…»
Заворачивает ей на голову подол холстяной рубашки, секунду останавливает взгляд на
ладном теле этой не рожавшей тридцатилетней женщины. Она лежит на боку, поджав ногу,
как большая белая подстреленная птица… Половцев в полусумраке вдруг видит: ложбина на
груди, смуглый живот женщины начинают лосниться, стремительно покрываясь испариной.
«Поняла, зачем голову накрыл. К черту!..» Половцев, хакнув, опускает лезвие топора на
закрывшую лицо рубаху.
Яков Лукич вдруг чувствует, как длительная судорога потянула тело его кумы. В
ноздри ему хлынул приторный запах свежей крови… Яков Лукич, шатаясь, дошел до печки,
страшный припадок рвоты потряс его, мучительно вывернул внутренности…
На крыльце Половцев пьяно качнулся, губами припал и стал хватать нападавший на
перильце свежий и пушистый снег. Вышли в калитку. Тимофей Рваный отстал; околесив
квартал, пошел на певучий голос двухрядки, доплывавший от школы. Возле школы —
игрище. Тимофей, пощипывая девок, пробрался в круг, попросил у гармониста гармошку.
— Тимоша! Заиграй нам цыганку с перебором, — попросила какая-то девка.
Тимофей стал брать гармонь из рук хозяина и уронил. Тихо засмеялся, снова протянул
руку и снова уронил, не успев накинуть на левое плечо ремень. Пальцы не служили, ему. Он
пошевелил ими, засмеялся, отдал гармошку.
— Натрескался уж гдей-то!
— Глянь-ка, девоньки, он никак пьяный?
— И пинжак уж облевал! Хорош!..
Девки подались от Тимофея. Хозяин гармошки, недовольно сдувая со складок мехов
снег, неуверенно заиграл «цыганочку». Ульяна Ахваткина, самая рослая из девок, «на
гвардейца деланная», как звали ее в хуторе, пошла, поскрипывая низкими каблуками
чириков, коромыслом выгнув руки. «Надо сидеть до света, — как о ком-то постороннем,
думал Тимофей, — тогда никто на случай следствия не подкопается». Он встал и, уже
сознательно подражая движениям пьяного, покачиваясь, прошел к сидевшей на порожке
школы девке, положил ей голову на теплые колени:
— Поищи меня, любушка!..

А Яков Лукич, зеленый, словно капустный лист, как вошел в курень — пал на кровать
и головы от подушки не поднял. Он слышал, как над лоханкой мылил руки, плескал водой и
отфыркивался Половцев, потом ушел к себе в горенку. Уже в полночь разбудил хозяйку:
— Взвар есть, хозяюшка? Зачерпни напиться.
Попил (Яков Лукич смотрел на него из-под подушки одним глазом), достал
разваренную грушу, зачавкал, пошел, дымя цигаркой, поглаживая по-бабьи голую
пухловатую грудь.
В горенке Половцев протянул босые ноги к неостывшему камельку. Он любит по
ночам греть ноющие от ревматизма ноги. Простудил их в 1916 году, зимою вплавь