Page 54 - Поднятая целина

больше двадцати пяти лет. Мелкие веснушки густо крыли ее продолговатые щеки, пестрым
лицом она напоминала сорочье яйцо. Но какая-то приманчивая и нечистая красота была в ее
дегтярно-черных глазах, во всей сухощавой статной фигуре. Круглые ласковые брови ее
всегда были чуточку приподняты, казалось, что постоянно ждет она что-то радостное; яркие
губы в уголках наизготове держали улыбку, не покрывая плотно слитой подковы выпуклых
зубов. Она и ходила-то, так шевеля покатыми плечами, словно ждала, что вот-вот кто-нибудь
сзади прижмет ее, обнимет ее девичье узкое плечо. Одевалась, как все гремяченские казачки,
была, может быть, немного чистоплотней.
Как-то рано утром Давыдов, надевая ботинки, услышал голос Макара из-за
перегородки:
— У меня в полушубке в кармане резинки. Ты, что ли, заказывала Семену? Он вчера
приехал из станицы, велел тебе передать.
— Макарушка, взаправди? — Голос Лушки, теплый спросонок, дрогнул радостью…
Она в одной рубахе прыгнула с кровати к висевшему на гвозде мужнину полушубку,
вытащила из кармана не круглые, стягивающие икры резинки, а городские, с поясом,
обшитые голубым. Давыдов видел ее, отраженную зеркалом: она стояла, примеряя на своей
сухого литья ноге покупку, вытянув мальчишескую худую шею. Давыдов в зеркале видел
излучины улыбки у ее вспыхнувших глаз, негустой румянец на веснушчатых щеках.
Любуясь туго охватившим ногу черным чулком, она повернулась лицом к Давыдову, в
разрезе рубахи дрогнули ее смуглые твердые груди, торчавшие, как у козы, вниз и врозь, и
она тотчас же увидела его через занавеску, левой рукой медленно стянула ворот и, не
отворачиваясь, щуря глаза, тягуче улыбалась. «Смотри, какая я красивая!» — говорили ее
несмущающиеся глаза.
Давыдов грохнулся на заскрипевший сундук, побагровел, пятерней откинул со лба
глянцевито-черные пряди волос: «Черт знает! Еще подумает, что я подсматривал… дернуло
меня вставать! Еще взбредет ей, что я интересуюсь…»
— Ты хоть при чужом человеке телешом-то не ходи, — недовольно бормотнул Макар,
услышав, как Давыдов смущенно кряхтит.
— Ему не видно.
— Нет, видно.
Давыдов кашлянул за перегородкой.
— А видно, так и смотрите на доброе здоровье, — равнодушно сказала она, через
голову надевая юбку. — Чужих, Макарушка, нету. Нынче чужой, а завтра, ежели захочу, мой
будет, — засмеялась и с разбегу кинулась на кровать. — Ты у меня смирненький! Тпружень!
Тпруженюшка! Телочек!..

После завтрака, едва лишь вышли за ворота, Давыдов рубанул:
— Дрянь у тебя баба!
— Тебя это не касается… — ответил Нагульнов тихо, не глядя на Давыдова.
— Тебя зато касается! Я сегодня же перехожу на квартиру, мне смотреть тошно! Такой
ты парень — что надо, а с нею миндали разводишь! Сам же говорил, что она живет с
Рваным.
— Бить ее, что ли?
— Не бить, а воздействовать! Но я тебе прямо скажу: вот я коммунист, но на это у меня
нервы тонкие, я побил бы и выгнал к черту! А тебя она дискредитирует перед массой, и ты
молчишь. Где она пропадает всю ночь? Мы с собрания приходим, а ее все нет! Я не
вмешиваюсь во внутренние ваши дела…
— Ты женатый?
— Нет. А вот на твою семью посмотрел — теперь до гроба не женюсь.
— У тебя на бабу вид, как на собственность.
— Э, черт тебя! Антихрист кривобокий! Собственность, собственность! Она же еще