Page 50 - Поднятая целина

ним упруго вгибается ее грудная клетка. Он ощущает тепло ее сильного, бьющегося в
попытках освободиться тела, стремительный, как у пойманной птицы, стук сердца. В нем
внезапно и только на миг вспыхивает острое, как ожог, желание, но он рычит и с яростью
просовывает руку под подушку, как лошади, раздирает рот женщине. Под его скрюченным
пальцем резиново подается, потом мягко ползет разорванная губа, палец — в теплой крови,
но женщина уже не кричит глухо и протяжно: в рот ей до самой глотки забил он скомканную
юбку.
Половцев оставляет возле связанной хозяйки Тимофея, сам идет в сенцы, дышит с
хрипом, как сапная лошадь.
— Спичку!
Яков Лукич зажигает. При тусклом свете Половцев наклоняется к поверженному
навзничь Хопрову. Батареец лежит, неловко подвернув ноги, прижав щеку к земляному полу.
Он дышит, широкая бугристая грудь его неровно вздымается, и при выдохе каждый раз
рыжий ус опускается в лужу красного. Спичка гаснет. Половцев на ощупь пробует на лбу
Хопрова место удара. Под пальцами его шуршит раздробленная кость.
— Вы меня увольте… У меня на кровь сердце слабое… — шепчет Яков Лукич. Его
бьет лихорадка, подламываются ноги, но Половцев, не отвечая, приказывает:
— Принеси топор. Он там… возле кровати. И воды.
Вода приводит Хопрова в сознание. Половцев давит ему коленом грудь, свистящим
шепотом спрашивает:
— Донес, предатель? Говори! Эй, ты, спичку!
Спичка опять на несколько секунд освещает лицо Хопрова, его полуоткрытый глаз.
Рука Якова Лукича дрожит, дрожит и крохотный огонек. В сенцах по метелкам свисающего с
крыши камыша пляшут желтые блики. Спичка догорает, жжет ногти Якова Лукича, но он не
чувствует боли. Половцев два раза повторяет вопрос, потом начинает ломать Хопрову
пальцы. Тот стонет и вдруг ложится на живот, медленно и трудно становится на четвереньки,
встает. Половцев, стоная от напряжения, пытается снова опрокинуть его на спину, но
медвежья сила батарейца помогает ему встать на ноги. Левой рукой он хватает Якова Лукича
за кушак, правой — охватывает шею Половцева. Тот втягивает голову в плечи, прячет горло,
к которому тянутся холодные пальцы Хопрова, кричит:
— Огонь!.. Будь проклят! Огонь, говорят! — Он не может в темноте нашарить руками
топор.
Тимофей, высунувшись из кухни, не подозревая, в чем дело, громко шепчет:
— Эй, вы! Вы его под хряшки… Под хряшки топором, остряком его, он тогда скажет!
Топор в руках у Половцева, с огромным напряжением вырывается Половцев из
объятий Хопрова, бьет уже острием топора раз и два, Хопров падает и при падении
цепляется головой за лавку. С лавки от толчка валится ведро. Гром от падения его, как
выстрел. Половцев, скрипя зубами, кончает лежащего; ногою нащупывает голову, рубит
топором и слышит, как, освобожденная, булькает клокочет кровь. Потом силком вталкивает
Якова Лукича в хату, закрывает за собою дверь, вполголоса говорит:
— Ты, в душу твою… слюнтяй! Держи бабу за голову, нам надо узнать: успел он
сообщить или нет? Ты, парень, придави ей ноги!
Половцев грудью наваливается на связанную бабу. От него разит едким мускусом пота.
Спрашивает, раздельно произнося каждое слово:
— Муж после того, как пришел с вечера, ходил в Совет или еще куда-нибудь?
В полусумраке хаты он видит обезумевшие от ужаса, вспухшие от невыплаканных слез
глаза, почерневшее от удушья лицо. Ему становится не по себе, хочется скорей отсюда, на
воздух… Он со злостью и отвращением давит пальцами ей за ушами. От чудовищной боли
она бьется, на короткое время теряет сознание. Потом, придя в себя, вдруг выталкивает
языком мокрый, горячий от слюны кляп, но не кричит, а мелким, захлебывающимся
шепотом просит:
— Родненькие!.. родненькие, пожалейте! Все скажу! — Она узнает Якова Лукича. Ведь