Page 64 - Поднятая целина
P. 64
а на самом деле он мировой революции нож в спину сажает!
— Кого бить, а кого и учить, — упорствовал Давыдов.
Они вышли на баз. Порошила мокрая метель. Липкие снежные хлопья крыли
застарелый снег, таяли на крышах. В аспидной темени добрались до школы. На собрание
пришла только половина гремяченцев. Разметнов прочитал постановление ЦИК и
Совнаркома «О мерах борьбы с хищническим убоем скота», потом держал речь Давыдов. В
конце он прямо поставил вопрос:
— У нас есть, граждане, двадцать шесть заявлений о вступлении в колхоз, завтра на
собрании будем разбирать их, и того, кто поддался на кулацкую удочку и порезал скот перед
тем, как вступить в колхоз, мы не примем, факт!
— А ежели вступившие в колхоз режут молодняк, тогда как? — спросил Любишкин.
— Тех будем исключать!
Собрание ахнуло, глухо загудело.
— Тогда распущайте колхоз! Нету в хуторе такого двора, где бы скотиняки не
резали! — крикнул Борщев.
Нагульнов насыпался на него, потрясал кулаками:
— Ты цыц, подкулачник! В колхозные дела не лезь, без тебя управимся! Ты сам не
зарезал бычка-третьяка?
— Я своей скотине сам хозяин!
— Вот я тебя завтра приправлю на отсидку, там похозяйствуешь!
— Строго дюже! Дюже строго устанавливаете! — орал чей-то сиплый голос.
Собрание было хоть и малочисленно, но бурно. Расходясь, хуторцы помалчивали и,
только выйдя из школы и разбившись на группы, на ходу стали обмениваться мнениями.
— Черт меня дернул зарезать двух овец! — жаловался Любишкину колхозник
Куженков Семен. — Вы эту мясу теперь из горла вынете…
— Я, парень, сам опаскудился, прирезал козу… — тяжко вздыхал Любишкин. —
Теперь моргай перед собранием. Ох ты, с этой бабой!.. Втравила в грех, туды ее в голень!
«Режь да режь». Мяса ей захотелось! Ах ты анчибел 30 в юбке! Приду зараз и выбью ей
бубну!
— Следовает, следовает поучить, — советовал сват Любишкина — престарелый дед
Бесхлебнов Аким. — Тебе, сваток, вовсе не ловко, ты ить колхозный член.
— То-то и есть, — вздыхал Любишкин, в темноте смахивая с усов налипшие хлопья
снега, спотыкаясь о кочки.
— А ты, дедушка Аким, рябого быка, кубыть, тоже зарезал? — покашливая, спросил
Демка Ушаков, живший с Бесхлебновым по соседству.
— Зарезал, милый. Да и как его не зарезать? Сломал бык ногу, сломал, окаянный,
рябой! На погребицу занесла его нечистая сила, провалился в погреб и сломал ногу.
— То-то я на зорьке видел, как ты со снохой хворостинами направляли его на
погребицу…
— Что ты? Что ты, Дементий! Окстись! — испугался дед Аким и даже стал среди
проулка, часто моргая в беспросветной ночной темени.
— Пойдем, пойдем, дедок, — успокаивал его Демка. — Ну, чего стал, как врытая соха?
Загнал быка-то в погреб…
— Сам зашел, Дементий! Не греши. Ох, грех великий!
— Хитер ты, а не хитрее быка. Бык — энтот языком под хвост достает, а ты, небось, не
умеешь так, а? Думал: «Окалечу быка, и взятки гладки»?
Над хутором бесновался влажный ветер. Шумовито гудели над речкой в левадах тополя
и вербы. Черная — глаз коли — наволочь крыла хутор. Придушенные сыростью, по
проулкам долго звучали голоса. Валил снег. Зима вытряхала последние озимки…
30 Черт.