Page 63 - Поднятая целина

— Расстрелять, говорю. Перед кем это надо хлопотать об расстреле? Народный суд не
смогет, а? А вот как шлепнули бы парочку таких, какие стельных коров порезали, остальные,
небось, поочухались бы! Теперь надо со всей строгостью.
Давыдов кинул на сундук кепку, зашагал по комнате. В его голосе были недовольство и
раздумье:
— Вот опять ты загинаешь… Беда с тобой, Макар! Ну, ты подумай: разве можно за
убой коровы расстреливать? И законов таких нет, факт! Было постановление ЦИК и
Совнаркома, и на этот счет там прямо сказано: на два года посадить, лишить земли можно,
злостных выселять из края, а ты — ходатайствовать об расстреле. Ну, право, ты какой-то…
— Какой-то! Никакой я! Ты все примеряешься да плануешь. А на чем будем сеять? На
каком… ежели не вступившие в колхоз быков перережут?
Макар подошел к Давыдову вплотную, положил ладони на его широкие плечи. Он был
почти на голову выше Давыдова; посматривая на него сверху, заговорил:
— Сема! Жаль ты моя! Чего у тебя мозга такая ленивая? — И почти закричал: — Ить
пропадаем мы, ежели с посевом не управимся! Неужели не понимаешь? Надо беспременно
расстрелять двоих-троих гадов за скотину! Кулаков надо расстрелять! Ихние дела! Просить
надо высшие властя!
— Дурак!
— Вот опять я вышел дурак… — Нагульнов понуро опустил голову и тотчас же
вскинул ее, как конь, почувствовавший шенкеля; загремел: — Все порежут! Время подошло
позиционное, как в гражданскую войну, враг кругом ломится, а ты! Загубите вы, такие-то,
мировую революцию!.. Не приспеет она через вас, тугодумщиков! Там кругом буржуи
рабочий народ истязают, красных китайцев в дым уничтожают, всяких черных побивают, а
ты с врагами тут нежничаешь! Совестно! Стыдоба великая! В сердце кровя сохнут, как
вздумаешь о наших родных братьях, над какими за границами буржуи измываются. Я газеты
через это самое не могу читать!.. У меня от газетов все в нутре переворачивается! А ты…
Как ты думаешь о родных братах, каких враги в тюрьмах гноят! Не жалеешь ты их!..
Давыдов страшно засопел, взъерошил пятерней маслено-черные волосы.
— Черт тебя! Как так не жалеешь! Факт! И не ори, пожалуйста! Сам псих и других
такими делаешь! Я в войну ради Пушкиных глаз, что ли, с контрой расправлялся? Чего ты
предлагаешь? Опомнись! Нет речи о расстреле! Ты бы лучше массовую работу вел,
разъяснял нашу политику, а расстрелять — это просто! И вот ты всегда так! Чуть неустойка,
и ты сейчас падаешь в крайность, факт! А где ты был до этого?
— Там же, где и ты!
— В том-то и факт! Проморгали все мы эту кампанию, а теперь надо исправлять, не о
расстрелах говорить! Хватит тебе истерики закатывать! Работать берись! Барышня, черт!
Хуже барышни, у которой ногти крашеные!
— У меня они кровью крашенные!
— У всех так, кто без перчаток воевал, факт!
— Семен, как ты могешь меня барышней прозывать?
— Это к слову.
— Возьми это слово обратно, — тихо попросил Нагульнов.
Давыдов молча посмотрел на него, засмеялся.
— Беру. Ты успокойся, и пойдем на собрание. Надо здорово агитнуть против убоя!
— Я вчера целый день по дворам шлялся, уговаривал.
— Это — хороший метод. Надо пройтись еще, да всем нам.
— Вот опять ты… Я вчера только с базу выхожу, думаю: «Ну, кажись, уговорил!»
Выйду и слышу: «Куви-и-и, куви-и-и!» — подсвинок какой-нибудь уж под ножом визжит. А
я гаду-собственнику до этого час говорил про мировую революцию и коммунизм! Да как
говорил-то! Ажник самого до скольких разов слеза прошибала от трогательности. Нет, не
уговаривать их надо, а бить по головам да приговаривать: «Не слухай кулака, вредный гад!
Не учись у него собственности! Не режь, подлюга, скотину!» Он думает, что он быка режет,